Я так и не узнал, какое следующее открытие сделал он у своей Людмилы. Но не спрашивать же было об этом у нее самой. Она приходила раза два к его родителям, разговаривала с ними, сидела подолгу в его комнате, а потом тоже уехала к нему в южные степи.
Их отъезд ничего у меня не изменил, потому что я все равно не собирался у них учиться делать какие-то открытия в своей женщине. Я не нуждался в таких открытиях. Меня заботило в ней совсем другое, и это другое больше совпадало с положением Никанора, чем с положением Петра. Поэтому я решил наведаться к Никанору.
Но спросил я все же Ермила Афанасьевича, когда дверь мне открыла его жена. Неудобно было спрашивать Никанора. На что он мне мог понадобиться? Время для лыжных прогулок давно миновало, а насчет летних прогулок мы с ним не договаривались, Поэтому я сказал в дверях, что мне нужен его отец. Причину прихода к его отцу легче было придумать. Можно было сделать вид, что я пришел по поводу рисунков, где он показывал, как менялся облик человека за время его истории. Можно было даже спросить, куда он собирается поместить финнов после того, как установит в своих рисунках коммунизм. Именно это можно было у него спросить. Где будут финны при коммунизме? Вот установится на земле коммунизм. Все люди будут говорить на каком-то общем языке. Хорошо. А финны? Как же они будут понимать этот общий язык? И кто будет понимать их самих? Похоже, что финнам очень туго придется при коммунизме.
Да, именно это собирался я спросить у Ермила Афанасьевича, идя к нему. Вот установит он на своих листах коммунизм. Все люди там будут у него сыты, одеты, обуты. А финны? Все будут рослые, красивые, счастливые. А финны? Как придут финны к этому счастью? Кто втянет в коммунизм финнов? Вот что мне хотелось узнать поподробнее.
Как смогут, например, туда попасть Ахти Ванхатакки или Пентти Турунен? Разве Арви Сайтури пустит их в коммунизм? А кто же тогда будет работать на его полях? Нет, не захочет допустить Арви Сайтури коммунизма в своей Кивилааксо. Не такой это человек, чтобы допустить на земле коммунизм. Надо знать нашего Арви, прежде чем отважиться на такие мечтания. Или, может быть, Ермил надеется, что в коммунизм пойдет сам Арви? Так пусть не надеется. Не пойдет Арви в коммунизм. Зачем ему коммунизм, когда он и без коммунизма неплохо устроился?
Такой примерно разговор собирался я затеять с Ермилом Афанасьевичем, чтобы потом, как бы невзначай, спросить его о сыне. Но его жена, открыв мне двери, сказала, что оба они ушли в кино. Так в один миг рухнул мой план. Пришлось попятиться назад, извиниться и откланяться.
Зато, придя на квартиру, я нашел на своем столе письмо. Оно пришло почтой. Первый раз пришло мне письмо за все то время, пока я жил в России. Сердце у меня забилось. Я уже догадался, от кого пришло это письмо, хотя было оно без обратного адреса на конверте. Вскрыв его, я первым долгом взглянул на подпись. Там стояли две буквы: «Н. П.». Так и есть! Надежда Петровна! Сестра Ивана Петровича. Она писала мне: «Можете успокоиться, товарищ Турханен. Все письма на указанную Вами сумму получила и, следовательно, имела удовольствие проследить весь процесс Вашего перевоспитания, завершившийся таким трогательным подсчетом затрат на почтовые марки. Полагаю, что Вы правы и Вам следует прекратить эту действительно бесполезную и убыточную для Вас переписку».
Шесть строчек всего было написано, да и то неполных. И не совсем приятное для меня было написано. Но все же это она писала, и писала мне, а не кому-нибудь. Она имела удовольствие проследить весь процесс моего перевоспитания. Дурак с куриными мозгами! Нашел кому пытаться втереть очки. И о трогательном подсчете затрат на письма тоже метко было сказано. Так мне и надо было, идиоту, за мою бестолковую шутку, которая теперь легко обернулась против меня. Я даже стукнул себя несколько раз кулаком по голове, чтобы наказать свои мозги за такой досадный промах.
Но, с другой стороны, ответ на все мои письма был наконец получен. А разве не этого я добивался? Выходит, что я очень ловко ввернул свою шутку насчет почтовых затрат. Это дало ей повод для насмешки. Не сумей я ввернуть эту шутку — не появилось бы у нее повода написать мне письмо, пусть даже насмешливое. Я дал ей такую зацепку, и она написала. Вот как здорово я ее провел. О, я еще и не то могу придумать!
«Товарищ Турханен». Это она мое имя произнесла. Не знаю, как она его произносила, мысленно или вслух, но был, значит, в ее жизни момент, когда внимание ее было занято моим именем. Что там она мне написала — это неважно. Совсем неважно. Бог с ней! Но все же она мне написала! Вот что главное. Мне, Акселю Турханену, человеку из чужой для нее земли, она, эта удивительная женщина, каких мало на земле, взяла и написала письмо. Это было здорово!
Ничего, что она советовала мне прекратить переписку. Все ее письмо было шутливое, и, значит, этот ее совет мог тоже сойти за шутку. Важно было то, что она мне все-таки написала. Это ее рука выводила на конверте мой адрес и мое имя, та самая рука, которая лежала тогда на ее бедре, а позднее швырнула меня о стенку между дверью и печкой. И само письмо, заключенное в этот конверт, тоже писала ее рука. И пока рука писала, ее голова думала обо мне. Она не могла не думать обо мне в ту минуту. Как можно писать человеку письмо и не думать о нем в это время? Она думала обо мне. В ее красивой женской голове, полной умных и строгих мыслей, пронеслась одна, пусть коротенькая, мысль обо мне, пока она выводила на листке бумаги эти шесть неполных строк.
И надо полагать, что не только в ту минуту пронеслась в ее голове мысль обо мне, но проносились обо мне в ее голове мысли каждый раз, когда она прочитывала мое очередное письмо. И это тоже было здорово.
Она сказала: «Процесс вашего перевоспитания». Дурак, набитый соломенной трухой! Нашел, где и кому этим похвастаться. Но она поймет. Такая женщина не может не понять, что эти слова просто так ляпнуты, сдуру. Главное — рассказать ей все как есть начистоту. Рассказать как можно правдивее. Так будет лучше. Если начну вилять и хитрить — опять ничего не получится. Перед такой женщиной бесполезно хитрить. Лучше прямо сказать ей, что да, действительно, лукавил, пытался обмануть, представить себя перед ней не таким, каким был на самом деле. От старого это у меня осталось. От капиталистического мира. У них тут ведут борьбу с буржуазными пережитками — так вот это у меня были буржуазные пережитки. Но теперь их у меня уже нет. За десять месяцев жизни в новой России они все отлипли. И теперь я вполне чист и даже готов проникнуться их коммунизмом, если только она согласится уехать со мной в Финляндию, где я постараюсь раздобыть ей хозяйство покрупнее, чем ее приусадебный участок.
Все это я мог ей теперь пояснить. Стоило мне только съездить к ней. А съездить к ней теперь можно было. Уже одно то, что она написала мне письмо, давало повод надеяться, что мое появление перед ней не вызовет прежнего гнева. А если не вызовет гнева мое появление, то, надо надеяться, не вызовут его и мои слова. Главное — это чтобы она опять меня не прогнала и выслушала. А то ведь трудно рассказывать и пояснять что-нибудь, когда летишь через комнату к двери, где ударяешься головой о простенок возле печки.
Конец первой части
Алексей Толстой, Собр. соч. в 10 томах, т. 10, Гослитиздат, М. 1961, стр. 414.
Ахнеярви — Жадное озеро.
Торпа — участок арендованной земли.
Эно — дядя, брат матери.
Бобриков Н. И. — финляндский генерал-губернатор. Своей жесткой обрусительной политикой вызвал недовольство в некоторых общественных кругах Финляндии. Убит финским террористом в июне 1904 года.
Суоменлинна — Свеаборг.
Пуукко — финский нож.
Кивилааксо — Каменистая долина.
Торпарь — арендатор.
«Суоелускунта» — корпус охраны, шюцкор.
Херра — господин.
Рулла — ролик, катушка. Здесь — плоский кружок, отпиленный от круглого бревна.
Муставаара — черная опасность, черная беда.
«Суденпенту» — «Волчонок».
«Партио» — разведчик.
«Лотта» — женская шюцкоровская организация,
«Кансан тюо» — «Народный труд».
Пиетари — Петроград.
