Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

А бабай однажды возил меня к себе в гости, на два-три дня, на срок, который казался мне если и не долгим даже по детским масштабам, то и не маленьким. Мама отпускала — доверчиво и душевно. Бабай жил в той части города, которая считалась невообразимо далекой, находилась не в других местах, а в других веках и называлась старой. Тогда и наш и все соседние города делились надвое — старый и новый. В старом были домики-кибитки с земляными заборами вокруг садов и огородов, в новом дома — крупнее, фундаменты — выше, окна — шире, готовые пустить в дом сколько хочешь света и воздуха.

Надвое делилась и сама жизнь — старая и новая, ее обычаи, привычки, застолье, где ели вилками, а где еще по народной традиции и руками, но я, например, запомнил старый город, потому что в первый раз увидел там, в саду у бабая, как растет инжир, первую его ягоду сорвал своими руками с наклоненной бабаем ветки из-под лапчатого листа… Там же, у дворовой веранды, росли кусты необыкновенных по виду и аромату роз, и я впервые узнал и увидел, сколько заботы требует каждый куст, чтобы бутоны на нем стали цветами…

Через несколько лет вместо роз бабая разбросал свои цветники городской парк культуры и отдыха. И может быть, на эту лужайку, размахнувшуюся, конечно, шире, сел орел с деревянными крыльями, оперенными блестящими щепочками. Широко распростер он свои гигантские крылья над головами любителей почаевничать, а мы, мальчишки, бегали просто поглазеть на самого орла… Но в те дни, когда я ехал с дулей домой, орел еще парил в небесах, и я опять попросил бабая:

— Поехали к вам, а?

— А мама? — растерянно спросил он.

— Скажете, что встретили меня на улице и увезли к себе в гости!

— Нет, не скажете.

— Поехали!

— Не поехали. Мама лучше всех!

И я понял, что придется отвечать за все, и это был мой еще один урок, который, честное слово, нельзя отнести к плохим.

Три дня мама меняла мне холодные примочки, три дня я держал на шишке серебряную ложку, но шишка была упрямой. И сейчас на носу можно найти горбинку, если потрогать.

Мама приносила воду из колодца и спрашивала:

— Шурка-паразит?

Я не отвечал. Меня выручил отец:

— Ну чего ты пристаешь к человеку? Подрался с ребятами. Ух и гуля!

Шурка принес мне книгу, когда никого не было дома, кроме меня, но читать я ее не мог — гуля мешала. Не помню, как она называлась, только помню, что это была книга про индейцев и про волков. Два раза Шурка, заикаясь, прочел мне место, где рассказывалось, как голодный волк догнал безоружного индейца, а индеец не растерялся, сунул ему в пасть крепко сжатый кулак, протолкнул в самое горло, и волк задохнулся.

— Попробуем? — спросил Шурка.

— Там был волк. А у нас?

— Кислый квас, — сказал Шурка. — Есть же собаки.

Собак в городе было много. Безнадзорные бегали по улицам, каждый день их ловили сетками на длинных палках и увозили в собачьих ящиках. Дворовые, гордо потряхивая номерами на ошейниках, позвякивали цепями.

— Попробуем на твоем Рыжике?

Я засмеялся, замахал руками. Наш Рыжик, хоть и таскался на цепи от забора к столу, был самой ласковой собакой на всем свете, как мне казалось.

— Мы его раздразним, — предложил Шурка.

— Чем?

— Гвоздем на палке.

— Ты дурак? — спросил я.

— Просто так, — ответил Шурка.

— Хочешь, чтобы он задохнулся?

— Зачем? Ты смотри, как написано. Этот же в горло протолкнул. А мы не будем так далеко сувать!

Едва я встал с цветущим синяком на носу после гули, как Шурка принес палку с гвоздем. Мать опять была на базаре. Он всегда норовил прийти в эти минуты.

— Я буду командовать, — сказал Шурка и подступил к Рыжику.

Мы его никогда не били, и Рыжик тотчас убрался от палки в конуру. Но Шурка стал тормошить и колоть его там. И тут я узнал характер Рыжика. Он выскочил из конуры с рыком и лаем, рыжая шерсть на его загривке вздыбилась, мокрые клыки оголились.

— Суй! — крикнул Шурка.

Жалея Рыжика, я сунул свой кулак совсем неглубоко. И сейчас на моей правой руке, меж костяшками пальцев, можно найти белые рубцы от зубов Рыжика, самого ласкового пса на свете. Шурка бросил палку и тут же убежал. Рыжик, укусив меня, пугливо отступил в конуру и целый день не показывался оттуда, даже есть. Только повизгивал виновато. Миску с водой ему просовывал отец сквозь дырку, а Рыжик ворчал. Мать залила мне руку йодом, от которого глаза полезла на лоб.

И уж ничем я не мог выгородить Шурку…

И вот мама сама привела его. С голубем. А через десять минут мы были на его голубятне.

Нет, это не голубятня, а целый дом в углу двора! Из сухих досок, с окнами на юг. Перед окнами был большой вольер, огороженный тонкой железной сеткой и полный воркованья. Голуби, белоснежные, и белые с розоватым пухом, и с металлическим отливом, и с коричневыми веерами в крыльях и хвостах, бродили по вольеру.

Как-то к Шуркиной матери пришла учительница жаловаться на своего ученика и застала его в вольере. Брезгливо поджав губы, она воскликнула, будто сделала самое важное открытие в жизни:

— Конечно, ему некогда уроки учить!

А Шуркина мать, птичка-невеличка, наклонила голову набок и вздохнула с виноватой улыбкой:

— Это у него наследственное!

Голубятню возвел Шуркин отец, умерший от туберкулеза, из-за которого они и приехали сюда, в южный город.

Над нашим городом всегда сияло чистое, бездонное небо, бездна света, безграничная обитель голубей. Голубиные стаи белели в нем быстро рассыпающимися и опять сбивающимися облачками.

Голуби летали над городом, а из дворов и с крыш им вдогонку несся распаляющий, торжествующий или отчаянный свист. Четыре пальца в рот, под язык, свернувшийся трубочкой, и дуй во все легкие, оглушая самого себя!

Да, голуби… Они все время были над головой.

Стоило одной стае взмыть над крышами и тополями, как голубятники из других дворов поднимали своих самых преданных питомцев, чтобы испытать чужую стаю, разрушить ее или хотя бы переманить к себе одного-двух отбившихся молодых голубков. Потом их запирали в голубятне, где были кормушки с дробленой кукурузой, просом и горохом, поилки с водой и ванночки для купанья, и они недоуменно вращали маленькими головками на коротких шеях, наполняли крутую грудь бурлящим клокотаньем и цеплялись сильными изогнутыми когтями за сетку вольера, пока не успокаивались возле ласковой голубки.

Глядя на них, я впервые с беспомощным протестом почувствовал, какая предательская слабость есть в любви.

Шурка начал при мне выпускать в небо стаю, вероятно, чтобы добить меня. Не давал подержать, а уж подкинуть, чтобы они захлопали крыльями, полетели, — и не проси. Тем не менее я попросил, а Шурка засмеялся:

— Заведи себе своих голубей!

А на что я их куплю? А где я буду их держать? Свистеть я уже умел, но голуби только снились мне и были моей мечтой.

— Хы-ых! — опять засмеялся Шурка. — Смехота! Он умеет! Купишь пару — посмотрим.

Он щелкнул меня при этом в сморщенный лоб ногтем, как камушком. У него были такие жесткие пальцы, что, когда он «заряжал» их для щелчка, все мы, соседские мальчишки, заранее морщились. Но сейчас на моем лбу собрались тягостные складки больше оттого, что я не знал, где раздобыть полтора рубля на одного голубя, а на пару требовалось три рубля. Это была неразрешимая проблема.

— Попроси у отца!

— Не даст.

— Почему?

Отец сердился даже тогда, когда я на чужих голубей глазел: птица и есть птица, и держать ее взаперти нечего, пусть летает, когда хочет, посадить бы самого голубятника под сетку, каково? Я клялся, что не буду мучить голубей, а отец отвечал, что все равно это — живодерство, и предлагал мне сделать змея, с трещоткой и хвостом из мочала. Он выносил из дома во двор бумагу и планки, мы клеили змея, а в глазах моих стояли слезы. Змеи у отца получались один лучше другого, но все равно они летали ниже голубей, не требовали свиста, и все карапузы нашего переулка, дивящиеся на моего змея, напоминали мне о прожитых радостях, о дошкольном счастье, а сейчас я его стеснялся и снова неслышно плакал, бегая с веревкой в руке.

Я был уверен, что дорос до голубей. Хохлачи, трубачи и дутыши стали моими снами.

— Твой отец ни шиша не понимает, — издевался Шурка, крутя палец у лба. — Почтовые голуби на учете.

— Для чего?

— Для войны. Голубятники крепят оборонную мощь!

И хотя у Шурки не было почтовых голубей, я с ним согласился.

— Обмани отца, — сказал Шурка и циркнул слюной сквозь редкие зубы в пыль.

Все мальчишки нашего переулка накапливали слюну во рту и циркали ею, кто дальше. Шурка был вне конкуренции.

— Как? — поразился я, потому что мне и в голову не приходило достать деньги при помощи обмана, и даже обидно стало, что мне предложили это, а Шурка сказал по-деловому: