— Что я могу предложить взамен? — задумчиво проговорил Андрей Ильич. — Боюсь сказать, не знаю.
Яков Гаврилович улыбнулся, этот человек все более и более нравился ему. Другой на его месте пустился бы в длинные рассуждения, похвастал знакомством со всеми гипотезами, одни похвалил бы, другие побранил, а третьи смел бы с лица земли. Прекрасный хирург и умный исследователь, он имел право быть смелее в своих суждениях. Никогда еще зрелище скромности не казалось Студенцову столь привлекательным, как сейчас.
— Я понимаю вас, — сочувственно произнес Яков Гаврилович, — «…изучая природу, — писал Пастер, — так трудно угадывать истину. Предвзятые идеи всегда готовы наложить нам повязку на глаза».
Сорокин подумал, что директор — добрый человек и, как настоящий ученый, умеет быть снисходительным. Словно в подтверждение этой догадки Студенцов сказал:
— Думайте, прошу вас. Я тоже над этим поразмыслю.
— Я говорил уже вам, — задумчиво продолжал Андрей Ильич, — что мы не исполнили своего долга перед теми, кто еще не узнал о своем несчастье. Наши обследования должны им помочь, пока не поздно. В двух направлениях следует действовать одновременно: искать радикальное средство против болезни и не допускать запущенных случаев рака. В Азербайджане врачи обследовали триста тысяч человек и нашли среди них около семи тысяч в предраковом состоянии и пятьсот с начальными формами болезни. Тысячи жизней были спасены, а ведь это подвиг!
— Вы напрасно нас упрекаете, — мягко заметил Студенцов, — наша бригада время от времени консультирует в поликлиниках, выезжает на участковые пункты…
— Нет, нет, Яков Гаврилович, — не дал ему договорить Сорокин, — не об этом речь. В Михайловском районе Сталинградской области, там, где из года в год обследуется все население, запущенные формы рака исчезли. Это стало возможно потому, что врачи вошли в гущу народа, стали бывать там, где он трудится, и ближе узнали обстановку, в которой он живет.
— Давайте и об этом подумаем, — просто проговорил Студенцов.
— Не мы одни должны думать, — с неожиданной уверенностью заговорил Сорокин. Сочувствие ученого и мягкий ласковый голос взволновали его. — Весь коллектив должен впрячься в это дело. В нашем институте слишком много врачей и мало ученых. Для научно–исследовательского учреждения это дорогое удовольствие.
Последние слова прозвучали как бы предупреждением, что подобные непорядки не могут быть терпимы. Слишком важная задача стоит перед институтом, чтобы позволить кому–либо оставаться в стороне.
— Непрерывно совершенствуя хирургию, этот важнейший раздел медицины, — закончил он, — мы должны искать новые пути.
Сорокин не догадывался, как угодил этой фразой Якову Гавриловичу. Давно бы так, он слово в слово повторил его, Студенцова, затаенную мысль.
— Спасибо, Андрей Ильич, — растроганно проговорил он, — вы любите хирургию, и это сближает нас навсегда.
Яков Гаврилович встал, протянул ему руку и крепко ее пожал. Он хотел еще что–то сказать, но, заметив сдержанное выражение лица Сорокина, замолк.
— Я действительно люблю хирургию, — спокойно произнес Андрей Ильич, — но счастлив, когда терапии удается потеснить ее. Как–то приятней становится жить, когда узнаешь, что еще одну задачу можно решить без крови и страданий больного. Я люблю хирургию, но терапия мне дороже.
Яков Гаврилович поморщился, как от острой внутренней боли, грустно покачал головой и ничего не ответил. Сорокин догадался, что слова его не понравились Студенцову, и поспешил поправиться:
— Не поймите меня, пожалуйста, превратно, я сам хирург, и никто вас так не поймет, как я. Мы — все еще основная надежда ракового больного, но разве можно восхищаться областью знания, основанной на примитивном приеме решать вопросы жизни и смерти ножом? Нам нужны такие методы исследования организма, такое правильное понимание болезни, чтобы иметь возможность не дать страданию возникнуть, а там, где оно возникло, устранять без боли и травмы организма.
До чего невыносимы эти мечтатели, подумал Студенцов. Им ничего не стоит спутать кажущееся с действительным, включить в деловую беседу фантастические планы, заговорить о будущем, как о чем–то свершившемся. Он чуть не поверил, что этот долговязый добряк изменил своему призванию.
— Такие методы, конечно, нужны обязательно, — сразу же согласился Студенцов. Фантазия, которая ни к чему не обязывает его, всегда найдет у него поддержку. — Пусть терапевты продумают эти методы познания, биохимики и фармакологи разработают препараты, за нами, хирургами, остановки не будет. У каждого свое: мудрецы изобретают новые идеи, а глупцы их распространяют.
Андрей Ильич с удивлением поднял голову, и на его лице отразилось смущение. Точно так же выглядел он, когда Яков Гаврилович в пылу красноречия обронил что–то нелестное по адресу человечества, которое перевирает имена своих мертвецов. Сейчас, как и тогда, его широко раздвинутые руки и грустная недоумевающая улыбка искренне огорчили Студенцова.
— Я не отвечаю за эти слова, — поспешил Яков Гаврилович принести свое отречение, — они принадлежат Генриху Гейне.
— Но ведь это было сказано по другому поводу, — с укоризной произнес Сорокин. — Нельзя нам, хирургам, отмежевываться от терапевтов, больные у нас общие и заботиться о них должны мы все. Принято, например, считать раковых больных хирургическими, но ведь это верно только отчасти. Прооперировал хирург больного, убрал у него опухоль, а дальше? Больной либо излечился, либо им заниматься должны те, кто лечит обычных больных, — терапевты.
Во всем том, что Сорокин сейчас говорил, не было ничего нового. Студенцов много раз это слышал от других и никогда с ними не соглашался. Он был убежден, что хирургия потому лишь преуспевает, что медицинская мысль во многом беспомощна. Неверно также, что деятельность врача–хирурга исчерпывается лишь операцией. Раковые больные принадлежат хирургии до конца. Так думал Яков Гаврилович и настаивал на этом. Тем более непонятно, почему сейчас в устах Сорокина эти мысли показались ему спорными и он готов был от них отречься?
Если бы кто–нибудь сказал Андрею Ильичу, что он оказывает на Студенцова благотворное влияние, он не поверил бы. Таких людей, как Яков Гаврилович, сказал он, незачем исправлять, они и так достаточно хороши.
Едва дверь за Андреем Ильичом закрылась, бесшумно открылась другая, и в кабинет вошел Михайлов. Директор поспешил склониться над лежавшей на столе книгой. Михайлов несколько раз обошел комнату, терпеливо поглядывая на увлеченного чтением Студенцова, и, убедившись, что тот не склонен вступить с ним в беседу, первый заговорил.
Якова Гавриловича так же мало интересовала сейчас раскрытая книга, как и те пометки, которые он делал на ней. От свидания с Андреем Ильичом у него осталось приятное чувство и хотелось возможно дольше его сохранить. После разговора с Михайловым исчезнет чувство внутреннего покоя, без которого нельзя быть ни беспристрастным, ни искренним с собой. Взбудораженное сердце ожесточится, и никакая правда не дойдет до него.
Студенцов решил дать своему заместителю высказаться, не допустив до себя ни единого слова. Не впервые ему пользоваться этим испытанным средством: делать вид, что слушаешь собеседника и думать о чем–то другом. Михайлову и в голову не придет, что директору сейчас не до него. После того как он уйдет, можно будет прерванные размышления продолжать.
Заместитель жаловался, что в институте нет элементарного порядка, Андрей Ильич ведет себя вызывающе. Евдоксия Аристарховна с ним заодно, гоняет по городу сестер без ведома дирекции, никого не признает, кроме себя. Говоришь ей, она огрызается: «Мои сестры это делали, — заявляет она, — во внеурочное время, из уважения к Андрею Ильичу».
Яков Гаврилович сосредоточенно смотрел на Петра Петровича и мысленно представлял себе, как возникает и умолкает звучание его голоса, как смыкается и размыкается голосовая щель и колеблются голосовые связки. Уловив в тембре голоса переливистый хрип, Студенцов заинтересовался природой этого явления. Некоторое время спустя внимание его привлек двойной подбородок собеседника, вздрагивающий, когда торопливая речь перебивается коротким заиканием. Не остались без внимания Якова Гавриловича и обильная испарина на лбу Петра Петровича и пунцовые губы под тонкими усиками. Директор смотрел на желтое лицо заместителя, которое не оживляли ни радость, ни гнев, ни ирония, и думал, что перед ним заводная кукла, вот–вот послышится шипение, пружинка оборвется и игрушка замрет.
Речь заместителя продолжалась, а Яков Гаврилович думал о том, что нота, которую повторяют чаще десяти раз в секунду, воспринимается, как непрерывное звучание; ряд точек, лежащих на расстоянии меньше одной десятой миллиметра, кажется как бы непрерывной линией… Мысли Студенцова от физики перешли к биологии, но течение их нарушил знакомый голос, выкрикивавший: «примиренчество», «двурушничество», «дезорганизаторы». Директор вспомнил, что слушает своего заместителя, и тут же пришло ему на память, что Михайлов пользуется подобными выражениями против тех, кто перед ним провинился. С помощью таких обидных эпитетов невинное прегрешение вырастает у него до уровня преступления, маленький проступок — до степени противогосударственного акта. Раз оброненное обвинение будет повторяться снова, запуганная жертва никогда уже не обретет покоя.
