Нет, у него и в мыслях не было откупиться предательством. Наоборот, с каждым часом, проведенным в камере пыток, его упорство росло, питаясь ненавистью к зверям, сделавшим его свидетелем своих преступлений, и все то, что Гедиминас считал своим духовным превосходством, возвышающим его над скверной мира, таяло на глазах, как песчаная дамба под напором прибоя и ветра.
Откуда же этот бред? Эта голгофа Милды в каменном зале? Откуда крик: «Остановите! Верните ее! Я все скажу!»
Гедиминас сел на нарах. Удивился и еще больше встревожился, увидев, что в камере светло. Утро… Погожее декабрьское утро (он уже научился отличать пасмурный день от ясного, хотя матовое стекло и не пропускало солнечных лучей). Как это случилось, что сегодня он так заспался? Правда, ночью его не водили в камеру пыток! Первая такая ночь за шестнадцать суток заточения. Что они придумали? Решили дать передохнуть или расставили новые сети? Да, это самое вероятное.
Еще сегодня он увидит Милду у них на стуле, а то и его самого посадят. Эти негодяи не окажут бесплатно самой пустяковой услуги, за все приходится расплачиваться пытками.
За дверью загремели шаги, громыхнул засов. «Завтрак…» Гедиминас вскочил с нар, силясь унять нервную дрожь, от которой, кажется, даже язык ходуном ходил во рту. «Завтрак, завтрак…» — повторял в уме, понимая, что это не так, — завтрак приносили ровно в девять, еще в полумраке. Раз завтрака еще не было, то и не будет сегодня — немцы любят пунктуальность.
— Выходи! — крикнул эсэсовец, просунув голову в дверь. — Schneller!
Знакомый коридор, двор, кирпичное здание с готическими окнами. Узкая дверь справа. Но эсэсовец направился к широкой, через которую Гедиминаса вели первый раз. К Дангелю. Да, витая бетонная лестница. Первый, второй этаж. Длинный темный коридор, пахнущий галантерейной лавкой. Сегодня все не так, как обычно. Даже руки не связаны.
— Доброе утро, господин Джюгас. Хорошо ли выспались? — говорит Дангель, радушно улыбаясь, словно они вчера пировали за одним столом.
Гедиминас молча смотрит в стену над плечом Дангеля. «Кучкайлиса повесили люди Марюса. Хорошо. Но этого двуногого вампира надо было раньше…»
— Чувствую, вы оскорблены, господин Джюгас. — Дангель проводит ладонью по щекам, словно стирая невидимую грязь. В глазах — искреннее сожаление. — Простите. Произошло небольшое недоразумение. Я рад, что в отношении вас не принял более крутых мер. Вы свободны, господин Джюгас.
Гедиминас даже вздрогнул. «Что за новая затея?..»
— На каких условиях, господин начальник гестапо?
— Невиновным мы не ставим условий. Я убедился в вашей невиновности, господин Джюгас. У нас есть доказательства. Вот одно из них. — Дангель откидывается на стуле и вяло машет рукой в сторону двери.
Гедиминас медленно оборачивается, надеясь услышать издевательский смех, и даже открывает рот, — за круглым столиком сидит Туменас. В том самом кресле, где пятнадцать суток назад сидел сам начальник гестапо, когда Гедиминас смотрел на его холеные пальцы, держащие рюмку коньяку. Испуганное, серое лицо, трехдневная борода. Он опускает усталые глаза, не выдержав взгляда Гедиминаса. Рядом с ним стоит эсэсовец.
— Мы сделали обыск у Туменаса, — скучающим голосом продолжает Дангель, — и, надо сказать, не разочаровались. А господин Туменас умница, счел, что с нами лучше договориться по-хорошему, и перечислил своих…
Туменас вскакивает, трясет головой. Длинные, свалявшиеся пряди падают на горящие безумием глаза.
— Не верьте! Ты не верь ему, Гедиминас! — кричит он, протянув руки к эсэсовцу, который хватает его за плечо и швыряет в кресло. — Он лжет! Я никого не продал.
Дангель снисходительно улыбается.
— Прошу прощения, господин Туменас, что раскрыл наш с вами секрет, — говорит он спокойно, но с подчеркнутым сожалением. — Злосчастная рассеянность…
— Лжет… Лжет! — выдыхает Туменас, ерзая в кресле.
— Да будет так, если вам угодно, господин Туменас. — Дангель равнодушно осматривает ногти. — Хотя, если начистоту, стоит ли стесняться? Отправим в Германию вместе с другими гимназическими борцами за свободу Литвы, как вы себя звучно именуете, и не видать вам больше ни господина Джюгаса, ни других, перед которыми вам неловко из-за такой, в сущности, чепухи.
Гедиминас, не зная, что и думать, печально смотрит на Туменаса. «Альгис… Вот какие пироги… Гердайтиса, Дирвонайте, Липкуса, а может, еще кого. В Германию. На принудительные работы» («В лагерь смерти…» — сказал бы он года через полтора, когда рухнула гитлеровская империя и весь мир узнал о фантастических преступлениях нацистов).
«Не верь! Не верь ему!» — умоляют глаза Туменаса.
Дангель закуривает. Открывает ящик письменного стола, ищет что-то. Роется в ящике и говорит небрежно, словно к нему зашли старые друзья, — они поймут и простят хозяина, который пока не может уделить им должного внимания:
— Так вот, господин Джюгас, при содействии господина Туменаса мы пришли к выводу, что вы лояльны к Германии. Были подозрения в связях с бандитами, но их рассеял материал допроса некоторых арестованных. Правда, нельзя похвалить вас за необдуманный жест с поставками, но это дело мы передаем на рассмотрение другой инстанции. Отправляйтесь-ка подобру-поздорову в свой Лауксодис к папаше, господин Джюгас.
Гедиминас, все еще не веря («Чему можно верить в преисподней?»), посмотрел на Дангеля. Меньше надежд, нет, лучше никаких надежд: не так будет больно, когда окажется, что обещание Люцифера лишь очередной трюк, чтобы пожарче разогреть котел со смолой.
— Милду вы тоже отпускаете? — криво улыбаясь, спросил он.
— Увы… — вздыхает Дангель.
— Почему? Если вы убедились в моей невиновности, то тем более…
— Oh, mein Herr, вы не знаете женщин! Она выкинула шутку еще до вашего ареста. Непродуманный шаг, если можно так выразиться.
— Да?
— Вот именно, господин Джюгас. Фрау Милды больше нет; в тот день, когда вы стучались к Вайнорасам, желая излить тоску, она лежала в гробу.
— Может быть… («Главный Люцифер».) После всего, что я у вас увидел, не удивлюсь, если скажут, что весь город лежит в гробу.
— Я говорил вам про подпольные газетенки, которые мы нашли у Вайнорасов. Она испугалась ответственности и приняла стрихнин. Господин Туменас, поправьте меня, если я ошибаюсь.
Молчание.
Дангель затягивается сигаретой; склонив голову на плечо, он следит за цепочкой колец, пока они не расплываются в воздухе. Пых-пых! — взрываются губы Дангеля, пуская новые кольца.
Тишина.
Гедиминас дико озирается вокруг. Черная статуя эсэсовца у стены. Туменас, съежившийся в кресле. Заснеженные крыши за окном. Жалобное бренчание бубенцов в бесконечной снежной пустыне. Русская тройка… И снова — эсэсовец, белый череп со скрещенными костями на высокой тулье фуражки, кольца дыма (Пых-пых! — гуттаперчевые губы Дангеля), Туменас, белые крыши за окном…
Вокруг нас белым-бело,
Снегу много намело…
— Да, Гедиминас… Трудно поверить, но это так… В ту ночь, когда ты ночевал у меня. — Подбородок Туменаса вылезает из воротника пальто. Оказывается, на лице есть губы, нос: не чучело — лицо человека. В глазах влажный блеск. Молчи, молчи, Альгис. Хватит. Не надо больше!
— Сочувствую вам, господин Джюгас, но ничем не могу помочь. Жаль, хорошая была бабенка. Кому-кому, а нам с вами это доподлинно известно.
Гедиминас, не мигая, смотрит на душистое облако дыма, повисшее над письменным столом. «Убить гада! Схватить стул — и по голове!» Но тело не подчиняется мысли. Вместо рук и ног — сплошная тяжесть, прижимающая к земле. Камень. Весь, с головы до ног, одет в каменную скорлупу. Вечное одиночество.
— Вы убили ее! Вы! — вырывается крик.
Ядовитая улыбка на узком бледном лице Дангеля.
Взгляд сытого зверя, знающего, что скоро опять пировать.
— Гедиминас, ты его не слушай, я никого не продал… — кричит вдогонку Туменас.
Хихиканье Дангеля.
Эсэсовец идет рядом. По коридору, вниз по крутой лестнице, потом — по двору. Выпускает через ворота на улицу, даже приподнимает руку.
От стены отделяется неряшливый мужичок — заячий треух, кожанцы из недубленой кожи на кривых ногах — и топает вслед за Гедиминасом.
Немыслимый город… Стоишь на месте, а дома шествуют мимо. Черные подворотни, черные окна, черная снежная каша на тротуарах. Черные люди. Черный шпиль костела, вонзившийся в гнойную вату туч. Иссиня-желтый волдырь повис над Большим Бугром, над каменной оградой кладбища, над голыми деревьями, пустившими корни в землю, удобренную людьми, обсаженную крестами и каменными надгробиями, — солнце. Избитое лицо солнца, горестно глядящее из-за окровавленной повязки туч. Кто-то приподнимает на ходу шляпу. Кто-то останавливается, шевелит губами. Черными, как ржавые листья металлического венка на прошлогодней могиле. Чего они хотят, люди мертвого города? Размозженные кости, лица, изъеденные гнилью, с содранной кожурой; мерзлые яблоки. Чего надо мертвецам от мертвеца? Странная улица. Не свернул бы на нее, но дома сами выходят навстречу. Вот дом, в котором ты бывал еще при жизни, когда считал себя счастливым. Крыльцо, дверь. Надеешься, что ее откроют? Город же мертв! Зачем это? Да, в тебе еще теплится надежда. Крохотный уголек в залитом очаге. Но вода просачивается глубже и гасит его.
