Галя рывками недовольно снимала халат. Вдруг она громко и упрямо сказала:
— А я все-таки настаиваю. Ведь один раз мы Важного вылечили? Почему же мы не можем вылечить Хвылю и с ней все семнадцать голов?
— Да поймите, наконец. — раздраженно ответил Кулибаба: видно, ему уже надоел этот спор, — вы же прекрасно знаете, товарищ Оза… э-э-э, Галя, что тогда у Важного было обыкновенное травматическое повреждение. Каюсь, я просто хотел от него избавиться. А у этой злополучной Хвыли инфекционное заболевание. Она является прямой угрозой для всех гуртов. Вы же сами ветфельдшер, неужели… вот уж действительно, иная простота хуже воровства!
Галя вспыхнула, небольшие глаза ее прищурились, нижняя губа выдалась вперед, и она ответила с высокомерием, какого еще никогда не позволяла себе по отношению к начальнику:
— Я, кроме своей профессии, товарищ Кулибаба, еще и полноправный советский гражданин и прошу оставить ваши бестактные пословицы… Может, вы мне запретите высказываться в совхозе, где я работаю? А если я хочу взять шефство над Хвылей и всеми ящурными? Вы не хотите гнать больной скот? Хорошо. Не надо. Но оставьте и меня с ним, я вас сама потом нагоню. Ведь так можно, товарищ Веревкин?
И неожиданно глаза ее заморгали: вот-вот из них брызнут слезы. Кулибаба нервно снял пенсне и стал вытирать носовым платком. Осип Егорыч угрюмо сказал:
— А откуда вы взяли, товарищ Озаренко, что мы оставляем здесь скот? — Он повернулся к ветеринару. — Я, Аполлинарий Константинович, того же мнения. Лучше нам ящурных выделить в особую группу, прикрепить к ним людей и держать отдельно. Пятнадцать процентов скота — это почти четыреста голов, и я… я просто не имею права списать столько по акту.
Галя живо и с надеждой подняла на Веревкина мокрые глаза. Кулибаба, пристраивавший к носу пенсне, уронил его и едва успел подхватить. Некоторое время он не мог ничего сказать и лишь растерянно моргал.
— Бросать скот, — продолжал Веревкин, — это значит поддаться панике. А чем же мы тогда станем снабжать армию? Да, наконец, коровы нам потребуются и для восстановления животноводства после войны. Her спору, трудности огромны, а разве они легче на фронте?
В общем поступать так, как «Маяк», я категорически не согласен.
— Зато «Маяк» сохранил основной костяк скота, — еще раздраженней заговорил Кулибаба. — Ну, а если у нас завтра окажется еще пятьдесят голов больных, а потом еще пятьдесят, и еще, что вы сделаете? Будете пережидать, пока все гурты постепенно переболеют и выздоровеют? Этак мы проторчим на одном месте два, а то и три месяца, тем же временем здесь, не дай бог, очутятся немцы, и тогда пропадут все наши гурты, да и мы с ними вместе.
— В таком случае, — глухо проговорил Веревкин, — я стану в карантин и произведу искусственное заражение всего скота.
По толпе гонщиков и доярок прошло сильное и молчаливое движение, а Галя Озаренко радостно придвинулась к Веревкину, точно хотела его поддержать.
— Да вы что, Осип Егорыч, — заговорил Кулибаба чуть не с испугом. — Хотите добровольно поставить под угрозу все две тысячи с половиной голов? Да вы знаете, что искусственное заражение производится только в самых крайних случаях и то с разрешения областного ветуправления? Правда, оно может сократить срок карантина до трех недель, но оно же может и во много раз увеличить падеж, ибо прививка вируса так же опасна, как и сама болезнь. А затем, где запас муки, чтобы кормить скот? Ведь при ящуре он ни травы, ни вообще грубых кормов есть не может. И, если уж на то пошло, вспомните, что у нас нет даже резиновых сапог для ухаживания за скотом. Вы хотите, чтобы и люди стали болеть ящуром? Не-ет. Это… это вредительством пахнет. Я снимаю с себя всякую ответственность. Отвечайте сами, а я умываю руки.
— А я и не прошу вас, — взглянув Кулибабе прямо в глаза, резко сказал Веревкин. — За свои поступки я сам привык отвечать. И вообще я давно знаю, что вы… вы… — он некоторое время подбирал выражение и, наконец, нашел то, которое долго искал — интеллигентик.
Кулибаба слегка побледнел, скривил тонкие губы:
— А вы?
— Я? Интеллигент. Советский. Из народа.
— Ну, знаете, — дрожащим голосом сказал Кулибаба и привычно дотронулся до пенсне, — Вы слишком много на себя берете, гражданин Веревкин. Я никому не позволю оскорблять себя. Если вы каким-то там образом… окончили институт, то и я имею высшее образование и совсем не обязан вам подчиняться. Что же касается вашей авантюры с искусственным заражением, то мы еще посмотрим, чем она окончится и… не дойдет ли здесь дело до скамьи подсудимых.
И, круто повернувшись, Кулибаба пошел к своей арбе. Стал расходиться и народ. Галя Озаренко замешкалась, собирая резиновые перчатки и зевники. Оглянувшись, она взволнованно проговорила:
— Осип Егорыч! Если я вам буду полезна… рассчитывайте на меня. Ладно?
Он глянул на нее так, словно только что увидел.
— А у меня действительно к вам просьба, товарищ Озаренко. Я вижу, вы болеете за скот и… дело в том, что мне крайне необходимо послать верного человека в Ростов, передать письмо уполномоченному Наркомата совхозов по эвакуации. Это бывший директор нашего треста — Бодяга. Нам теперь нужна срочная помощь для скота: корма, лекарства, иначе мы действительно… Поедете?
— Да что вы меня уговариваете? — улыбнулась Галя, и в глазах ее Веревкин прочел что-то новое для себя. — Вы же начальник и можете прямо приказать, сейчас военная дисциплина. — И она несколько протяжно докончила — Странный вы человек!
Следующий привал надолго запомнился херсонцам. Место было невысокое, впереди ятаганом вилась река, а за мочажинами, блестками озерец, обросших рыжей высохшей кугою, метельчатой брицей, синела на бугре большая казачья станица с двумя церквами. Ящурного скота на другой день насчитали уже до шестидесяти голов, причем в разных гуртах. Веревкин приказал становиться в карантин. Галя Озаренко, вооружившись скарификатором, приступила к искусственному заражению. До самой темноты делала она коровам и волам надрезы на верхней губе, зоосанитары смазывали их вирусной эмульсией. Лишь тогда пришел Кулибаба и молча взялся за работу. Всем своим видом он показывал, что только выполняет распоряжение.
Сумрачно, уныло стало в таборе. Галю Озаренко и Паню Мелешко ночью отвезли на станцию Матвеев Курган. Рогатый скот слег. Здоровыми остались только овцы да лошади: они не восприимчивы к ящуру.
Хмурое встало утро; выпал иней, трава побелела, скрючилась, лужи тронулись иглами. И вот в такое-то время Козуб и двое рабочих догнали, наконец, гурты. Они приехали в середине дня на паре взмыленных коней. Едва директор слез с дрожек, как его окружил весь табор. Козуб стоял, как пастух среди стада, выделяясь мощными плечами. Брови побелели на его обгоревшем лице, огромный рот улыбался. Одет Козуб был в ту же гимнастерку, в которой провожал гурты на переправу. Со всех сторон к нему тянулись руки, летели вопросы:
— Ну, как совхоз? Хоть головешки-то остались?
— Как там сестра моя? Успела она отступить чи немец зарубил вместе с детьми? Ой, лышенько, осталась ли хоть одна живая душа в нашей хате?
— Моего поросенка, Юхим Григорич, не видали?
— Как же вас немец не захватил, в рот ему дышло?
— Хлеба много спасли?
Перездоровавшись с ближними, директор некоторое время внимательно оглядывал взволнованных людей. Вдруг заткнул уши, зажмурился, и все постепенно смолкли.
— Вот теперь я бачу, что снова дома, в «Херсонце»: сразу всю голову проюзжали. Как те молодые поросята, что за свиньей бегают: ю-ю-ю, ю-ю-ю. Ох, аж душа улеглась на место, а то всю дорогу тилипалась где-то по-за тачанкой, все думал: живы ли мои дивчата, не позабодали ль их телята? Вы хотите знать за Рудавицы, тракторы, поросят. Добре, зараз всем отвечу. Только подавайте заявления в порядке очереди.
Некоторые засмеялись. Вот из толпы опять вырвался молодой писклявый голосок:
— А как же вы, Юхим Григорич, нас отыскали?
— А это что? — сказал Козуб и высунул свой здоровенный язык. — Расспрашивал людей, не видали ль тут с гуртами такую гарную дивчину, что у нее нос как цыбуля?
Опять засмеялись. Козуб пытливо следил за настроением совхозников. Достал никелированную мыльницу с махоркой, закурил и уже обычным своим тоном рассказал, что произошло с ним за время разлуки:
— Вернулся я тогда с переправы, ну, думаю, хоть скот за Днипром, и пошел на Запорожье, а почти все машины — шестнадцать гусеничных тракторов, семь колесных, тридцать четыре комбайна — газуют на Никополь. Стал опять хозяиновать в Рудавицах. Косим, убираем, сдаем хлеб армии. Я им и горючего до двухсот тонн роздал по чек-требованию: «Ловите, — говорю, — и уточек, кур, жарьте на здоровье, только повоюйте, чтобы мы успели собраться». Ну… прорвался немец. Ночью вызвал меня командир части: «Тикайте, тут линия обороны пройдет». Я в спешном порядке велел снимать части с оставшихся комбайнов, сам закапывал. Стога, зерно стали жечь, а пшеница не горит, там ее столько осталось!.. Все амбары пораскрыли для рабочих: берите, пока душа не наестся. И только собрались на переправу, — налетел, трясця б его матери, девятью самолетами. Видите, в чем я одетый? Первый фугас прямо мне в квартиру. Паром на Днипру уже не работал: потопили. Нас рыбаки перекидывали лодками. Ну, а на том берегу, в Большой Лепетихе, сдал я хлопцев в военкомат, а сам с этими двумя орлами стал догонять вас.
