Зубов устроил ее было на хлопковый завод, но она осталась жить в нашем общежитии. Убирала, смотрела за лошадьми — в одной руке ребенок, в другой — метелка или тряпка.
Все мы звали Зебо «апа», что означало «старшая сестра», хотя была она совсем молоденькая, лет всего семнадцати. Ходила, как жеребец Ураза, с опущенной головой, с нами почти не разговаривала — не спрашивала, не отвечала на вопросы, только с Зубовым держалась свободнее. Быстро справлялась со всеми своими делами и тихо сидела на крылечке, молчаливая, уставившись в одну точку невидящим взглядом.
Горе ее было известно всем, но как помочь ей, как вернуть к жизни, мы не знали. Завидев ее сидящей в печали на крыльце, Зубов начинал ворчать:
— Доченька, сколько можно убиваться так, ведь бела света не видишь! Твой муж был хороший человек, да, и все-таки — басмач… Что уж теперь поделаешь? Терпеть надо. Ты молодая еще совсем, все у тебя будет, сам найду для тебя настоящего джигита… Ну хватит, хватит, вставай!..
Зебо молча вставала, не прекословила, молча же делала что-нибудь по хозяйству и опять возвращалась на свое место на крылечке. Можно было подумать, ждет кого-то…
— Ну что ты за человек! — сердился Зубов. — Ведь погибнешь так! Хоть о ребенке подумай, на кого оставишь!
В базарный день Джура принес, положил у колыбельки ее сына кусок шелка. Зебо отодвинула подарок. Вмешался Зубов:
— Зачем обижаешь человека? Он по-большевистски Дарит, помочь хочет, а ты отказываешься. Бери!
Зебо заплакала.
— Ну что поделаешь с ней, сумасшедшая, да и только! — огорчился Зубов.
Думая о Зебо и ее погибшем муже, я вспомнил рассказ Ураза о предстоящей свадьбе Худайберды и как-то спросил Джуру:
— Что, женился уже курбаши?
— На свадьбе захотелось погулять, да?
— А что ж! Интересно, какая свадьба бывает у басмачей! Посмотреть бы…
— Я тоже об этом думал… Нет, не женился еще курбаши, отложил свадьбу. Оплакивает джигитов Абдуллы.
— Так, может, еще попадем к нему на свадьбу, а?
Джура не ответил.
Кроме участия в операциях и учебы мне еще приходилось возиться с бумагами. Зубов поручил мне навести порядок в документах управления, и в том числе заново составить протокол о расстреле сдавшихся в плен басмачей в Чадаке.
Оказывается, Зубов после того трагического случая послал в Ташкент жалобу на Саидхана Мухтарова, но ответ получил такой: «В нашем деле эксперименты недопустимы. Отвечаете своим партбилетом». Джура хотел было сразу же ехать в Ташкент, но Зубов уговорил его подождать до зимы: через два месяца, в январе, в , Ташкенте будет общее собрание народной милиции республики, тогда и нужно обратиться либо в спецотдел, либо к самому комиссару лично… А пока следовало подробнее составить протокол, полнее привести допрос Ураза.
Пока я занимался документами, Зубов и Джура думали о том, как разделаться с курбаши Худайберды. Я ничего не знал об их планах, но в один прекрасный день Джура оторвал меня от бумаг вопросом:
— Слушай, Сабир, ты ведь хотел видеть, как женится басмач?
— Конечно, а что?
— Тогда собирайся. Завтра свадьба Худайберды.
Сборы мои были недолгими — оседлать вороного, взять оружие. Мы тут же пустились в путь и на рассвете были в Шагози — маленьком кишлаке у подножия гор. Я помнил этот кишлак по рассказам Джуры, сюда уехала его Ортикбуш, и теперь с интересом разглядывал его: домов немного, сорок или пятьдесят, но видно, что кишлак сравнительно зажиточный. Я знал, что басмачи не тревожили Шагози, и ходили слухи, будто доставляли они сюда награбленное в других кишлаках.
Остановились мы в доме единственного здесь милиционера, Шадмана-охотника. Это был пожилой и многодетный чабан. Когда-то в молодости он, охраняя байское стадо, застрелил двух волков и тем заработал себе славное прозвище «охотник». И после, когда спрашивали его об имени, всегда уже называл себя шалман-охотник.
Кишлак Шагози прикорнул у подножия гор, совсем близко к басмачам — приходи да грабь, а уйдешь потом в горы — ищи-свищи тебя…
Но старый Шадман держался спокойно, помощи от нас не требовал, да я и не помнил случая, чтобы он столкнулся с басмачами… Была здесь какая-то тайна, но такого, чтобы он явно навредил нам, тоже известно не было. Так или иначе, когда нам нужно было что-нибудь в Шагози или заезжали сюда, — мы всегда обращались к Шадману, и он не отказывал в помощи. Тут вроде все было ясно. А вот то, что он не обращался за поддержкой и с просьбами к милиции, было гораздо интереснее. Я подозревал, что старый Шадман одинаково хорошо ладит и с милицией, и с басмачами: ты, мол, не брал — я не видал. И такое случалось в те дни.
Сегодня он встретил Джуру словами:
— Ничего не мог узнать для тебя, братец. Видно, потерял ты след…
Я понял — Джура просил Шадмана узнать что-нибудь о своей пропавшей жене.
— Говорят, есть в округе два-три старика, которые жили здесь раньше, да как найдешь? Времена неспокойные, сам видишь. Но постараюсь, постараюсь… Вы по этому делу сюда или как?
— На свадьбу хотим попасть, — ответил Джура.
— Да… — Шадман-охотник покачав головой. — Думаешь, перейдет?
— Поговорим, тогда и увидим.
— Нет, этот не перейдет, не жди. И помощь ему поступает из Оша, силы у него большие… Но вообще-то, конечно, кто знает, кто знает…
Шадман налил нам чаю, мы выпили по пиалушке и поднялись.
— Место все то же? — спросил Джура.
— Да, только будь осторожен, очень осторожен. Не дразни его…
Тон, каким сказал эти слова Шадман-охотник, не сулил нам ничего доброго. И правда — куда нас несет? Разве басмачи выпустят живыми?
Джура заметил мое волнение, но ничего не сказал мне, а ответил Шадману:
— Послов не убивают.
Мы выехали из Шагози, и сразу начался подъем. Мелкий холодный дождь и ветер пронизывали насквозь, вершины гор белые от снега — такой запомнил я дорогу на перевал.
Наконец тропинка повела вниз. И тут навстречу нам выехал всадник, при сабле, за плечом винтовка.
— Кто такие?
— Люди Аппанбая, — ответил Джура.
Басмач не понял:
— Не знаю никакого Аппанбая, но лошадь под твоим товарищем — Ураза.
— Саидхан дал. Проводи к Худайберды.
Басмач, видно, не знал, на что решиться. Джура заметил его колебания, распорядился властно:
— К земле прирос, да? Чего медлишь? Веди!
Басмач был явно растерян — что с нами делать? Буркнул себе под нос что-то ругательное, но все же повернул лошадь, повел нас вниз. В ущелье дорогу нам преградили еще четверо верховых.
— От Саидхана, — сказал им басмач, и они повели нас дальше, в горы.
Я не понимал, почему Джура назвался человеком Аппанбая, почему объявил, что мы от Саидхана. Что еще за Саидхан? Даже обиделся немного…
Потом уже Джура сказал мне, что сердцем чуял — связан Саидхан Мухтаров с басмачами. Он рисковав, конечно, называя это имя, — но не ошибся. Единственного, кто мог бы рассказать нам правду, — Ураза — Мухтаров убил. Но если не был он врагом — почему расстрелял людей, сдавшихся в плен, почему не подождал нас?..
Когда мы поднялись на второй перевал, ветер разогнал тучи, и видно было, что солнце уже клонится к закату.
Вдали, на равнине, поднимались в разных местах струйки белого дыма. Мы начали спуск, и скоро порыв ветра донес до наших ушей звуки бубна. Тех четырех конных, что сопровождали нас, сменили уже другие четверо — постарше, возрастом равные Джуре, и снаряжены были побогаче: хромовые сапоги, чапаны из бекасама, у всех английские пятизарядные винтовки.
Проехали еще километра два, впереди забелели шатры, послышались громкие голоса, смех, долетел запах только что закрытого для упарки плова.
Поблизости шатров стояло с десяток, а сколько за ними, я не мог сосчитать. Два шатра в центре были украшены особо: на одном — ярко-красное полотнище и поверх наброшено семь-восемь бархатных паранджей: второй шатер, белого войлока, покрыт с одной стороны красным ковром. А вокруг, на траве, — еще ковры, войлочные паласы. Дальше, за шатрами, у ручья — разведен костер, собрались люди. Видны большие и маленькие котлы, и доносятся оттуда дразнящие запахи, — значит, угощение скоро поспеет. Вокруг котлов, напевая, расхаживают повара, полы узорчатых халатов заткнуты за пояс, а на поясе — у кого нож, у кого и сабля. Мы среди праздничных приготовлений, видно, не привлекали внимания — лишь один из поваров пригляделся и крикнул:
— Смотрите, Ураз! Эй, давай сюда!
— Твой Ураз давно в могиле. Это конь его, — ответил кто-то.
— Стой! — распорядился один из провожавших нас басмачей. Мы остановились, с нами остались трое конных, четвертый подъехал к белому шатру, спешился и, подняв полог, шагнул внутрь.
Я не видел уже ничего вокруг, сердце мое бешено колотилось, и существовал только белый шатер, откуда должен был вернуться басмач и объявить нашу судьбу. Рука моя сама потянулась к оружию, машинально я расстегнул кобуру и, поймав себя на этом движении, глянул на Джуру. Он тоже напряженно смотрел на белый шатер, но почувствовал мой взгляд, обернулся и, поняв, видно, мое волнение, успокаивающе прикрыл глаза. Не бойся, мол, все будет в порядке.
