Единственный раз он спасовал. «Что хотел выразить художник Крамской своей картиной „Неизвестная“?» Ей-богу, он не знал, что хотел выразить Крамской, и честно в этом признался.
…Беседу начал… Шеремет. Повернувшись к Альзину, он вдруг сказал с вызовом:
— Меня одна знакомая пыталась воспитывать. «Наши отцы и деды, говорит, проливали кровь за революцию. И мы должны все силы отдать, если надо». А я… — Шеремет сделал паузу и раздельно закончил: — не хочу быть затычкой в каждой бочке. Хочу сейчас, немедленно, жить хорошо.
Григорий Захарович почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу. Этот мальчишка, работающий кое-как, смеет измываться над святая святых! Нет, не мальчишка — он прекрасно понимает, что говорит. А может быть, тоже бравада? Или политическое недомыслие? Спокойно, спокойно… Ты здесь не для разносов и угроз…
— Григорий Захарович, — прогудел Потап, — я считаю, в художественных книгах надо в основном о наших недостатках писать. Давать теневые стороны. Выявлять таких, как хапуга Лясько. Из ворованного материала домик себе на пять комнат отгрохал.
Вот, пожалуйста, еще один «философ», теневые стороны ему только подавай.
— Представьте себе: приходит к вам в общежитие писатель, — начал Альзин, — и видит: в сушилке темно — лампочка перегорела. На кровати в верхней одежде храпит Лобунец, Шеремет, скажем для примера, режется в карты…
Все заулыбались. Вот человек — каждую мелочь заметил!
Григорий Захарович посмеялся беззвучно, только задрожали крылья ноздрей да тени прошли по губам.
— И напишет писатель рассказ… Изобразит все эти, так сказать, теневые стороны. Реальность? Вроде. Но разве только это и есть в вашем общежитии? А то, что вы за день сделали? Не вы, Шеремет, вы сегодня, честно скажем, особо не утруждали себя, чтобы жить хорошо. А вот тот же Лобунец. А то, что с десяток ребят из вашего общежития поплыли по грязи в вечернюю школу? Что Панарин готовится в вуз, Саша Логвинов увлекается Макаренко, Иржанов неплохо рисует — это что, не реальность? Или тоже надо затенить? И если правду, Лобунец, писать, так получится, что перегоревшая лампочка — только деталь, хотя, конечно, и о ней надо писать. И хапуг выводить на божий свет… Да ведь мир не только из них состоит.
На дворе все те же темень и грязь.
Альзин пробирается по лужам, посвечивая жужжащим фонариком.
— Григорий Захарович! — раздается позади.
Лобунец чем-то смущен, в нерешительности. Неужели просьба? Что-то не похоже на этого парня.
— Григорий Захарович! Вы не думайте, что мы обыватели… и не понимаем… Конечно, вы правы, в нашей жизни на каждом шагу такие взлеты — дух захватывает! И глупо все сводить к теням да недостаткам… Глупо и неверно…
Потап шаркает сапогом по луже, словно подбивает мяч.
— Разве же это навсегда?
Альзин смотрит на Лобунца почти нежно.
«Вот, пожалуйста, — говорит он мысленно кому-то. — А в чем и хотели нас уверить?»
Взяв Потапа под руку, он говорит:
— Мы еще, дорогой строитель, пошагаем вместе по залитым огнями проспектам Пятиморска. А?
Булькает, захлебывается грязь под нотами.
Лобунец подтверждает:
— Пошагаем…
КОМСОМОЛЬСКИЙ БАЛУшли последние теплоходы из Пятиморского порта, и присмиревшее море словно задумалось в нерешительности перед зимним сном.
С моря на город неумолимо надвигались черно-синие гряды туч, дул острый ветер, и первые колкие снежинки падали на бурые, распластанные по земле листья клена, на выложенные вдоль дороги красные дерюжки спорыша. Огромные шары курая, неуклюже переваливаясь, как двуколки с отвалившимися колесами, катились по мрачной, безлюдной степи.
Первые заморозки принесли пятиморцам свои радости и тревоги. Радовались, что кончалась проклятая грязь, но тревожились: скоро ли ТЭЦ даст тепло в дома?
Строители срочно оборудовали на площадках обогревалки, одевались потеплее.
Для мерзлячки Веры наступили трудные испытания. Наконец она придумала: наливая в бутылку кипяток, грела перед сном постель. И все же простыла. Дня три ходила на стройку, пересиливая себя. Потов обратилась в поликлинику. Оказалось, температура тридцать восемь. Ей выдали бюллетень, но она продолжала ходить на работу.
Лешка чуть не силой отправила подругу домой, вечерами поила горячим молоком с содой и за неделю одолела простуду.
— Ты знаешь, — тарахтела она без умолку, — с девятнадцатого ноября к зарплате будут плюсовать коэффициент за работу в зимних условиях. Тебе на складе дадут валенки и телогрейку. По колдоговору.
День пробного пуска ТЭЦ стал для строителей праздником предвестником рождения комбината.
Потап, увидя несмелый дымок над кирпичной трубой, соскочил с бульдозера, заорал:
— Ды-ы-ы-ши-и-т!..
Валентина Ивановна позвала к себе Надю Свирь.
— Не организовать ли нам воскресник по уборке строительного мусора?
— Организуем, — кратко ответила Надя. — И городскую молодежь поднимем.
Через день над городом закружил «кукурузник», разбрасывая листовки штаба воскресника, сочиненные Панариным.
«Товарищи пятиморцы! — взывала листовка. — Комбинат — это тепло городу, вода, жилплощадь. Это жизнь города и его процветание. Поможем комбинату своим трудом! Все на воскресник!»
В восемь утра отряды стали собираться на центральной площади города. Ветер, по-степному необузданный, рвал одежду, гремел, лязгал железом. Казалось, со свистом мчатся свирепые орды. Меж колонн клуба, как лопасти о воду, хлопал призывный кумач. Город выставил три тысячи «штыков» и несколько десятков автомашин.
К площади подходили рабочие порта, элеватора, лесобазы, учащиеся школ, работники почты и больницы. Играл оркестр, порывы ветра относили медные звуки к морю, и казалось, они раскачиваются на гигантских качелях.
В восемь сорок отряды получили участки работы возле бакового хозяйства, градирни, у сульфатной площадки. Лешка с девчатами оказалась у насосной.
Ветер, словно усмиренный невиданным нашествием людей, внезапно утих и только гнал низко над землей тяжелые тучи. В кустах вдоль заводского забора кучились, ссорились к ненастью воробьи.
Неподалеку Лешка увидела Шеремета с ребятами из общежития. Повернув фуражку козырьком назад, Виктор отдавал распоряжения, и ему подчинялись беспрекословно.
Вот поди пойми этого парня — не так давно подбивал не выходить на работу: «Начальники не топят, а нам вкалывай!»
— Шеремет! — крикнула Анжела. — Принимай вызов на соревнование!
— Надорветесь! — так же громко ответил Виктор и с напарником, подняв носилки, бегом потащил их к большой куче.
Смех, шутки не угасали. Кто-то затянул:
Только нам по душе не покой —
Мы сурового времени дети…
Девчата Нади Свирь на двадцатиметровой высоте начали обмуровку четвертого пускового котла и горланили:
Поднимайся в небесную высь,
Опускайся в глубины земные.
Очень вовремя мы родились,
Где б мы ни были — с нами Россия.
Радиорепродукторы непрерывно передавали сводки штаба:
— Машинист мехпогрузки товарищ Дальшин за два часа работы погрузил на расчистке угольного поля сто кубометров грунта.
— Десятиклассники отправили двадцать автомашин боя кирпича…
— Бригада путейцев закончила дневную норму на теплотрассе и попросила новый участок…
В три часа дня устроили митинг. К трибуне, сделанной из грузовиков, начали стекаться люди, вооруженные лопатами, кирками, ломами. За ними полукругом замерли самосвалы. Снова заиграл оркестр. Смешались в кругу телогрейки, стеганки, раскраснелись лица. Притопывал кирзовым сапожищем Потап. Тоненькая школьница в курточке «под леопарда» начала наступать на него, и он вдруг тоже пустился в пляс. Казалось, вот-вот запляшут резервуары-пингвины, только ждут свой черед.
Лешка стояла недалеко от Шеремета и так неистово хлопала и ладоши, что они покраснели. Когда же по кругу пошел Потап, Лешка от удовольствия, как мальчишка, уперлась ладонями в колени и завизжала:
— Ас-ас-ас-асса!
Шеремет рядом улыбался…
После митинга Лешка и Вера помчались по магазинам закупить вещи для розыгрыша в лотерее. Предстоял вечер, посвященный сорокалетию комсомола, бал с аттракционами и «танцы до утра». Так, во всяком случае, сообщала афиша. Подруги купили полную авоську календарей, резиновых уток, сахарницу, духи «Гвоздика» («Запах гадость, зато упаковка красивая!») и главный выигрыш — бутылку шампанского.
Торжественную часть вечера открывала Надя Свирь. Перед лицом зала она оцепенела до полного косноязычия, и только подбадривающие аплодисменты помогли ей произнести заплетающимся языком несколько фраз. Из президиума улыбалась Анжела Саблина, за нее прятался Панарин, глазами подбадривала Надю Валентина Ивановна.
