— Вот где мы с вами, а во-он где была война… — щелкнул он ногтем по карте. — Нет, это невозможно, нельзя!
— «Нельзя, нельзя!» — с трудом поднялась Долгор, пристукнула палкой. — Что я, маленькая?! Молчи, молчи, не нужны мне твои дрова!.. Ты вот начальник теперь, да? Хорошо живешь, да? Мясо каждый день кушаешь, да? Семью имеешь… А своего старшего брата ты вспомнил?!
— У меня нет… — растерянно начал Шалбаев, осекся, посинев шрамом, поднял руку. И впрямь со стороны могло показаться, что седая старуха хочет ударить мужчину палкой.
— А-а, вспомнил, начальник?! — пристукнула ею Долгор. В глазах ее зажегся опасный огонек. — Разве не тебя Матвей назвал братом, не ты видел его последним из тангутцев?! Кому как не тебе ехать со мной?!
В дверь заглянули, прошамкали что-то о древах. Не глядя, Долгор ударила по косяку палкой, шикнув, как, бывало, из глупых куриц. Головы в платках исчезли. Председатель стоял в углу нашкодившим мальчишкой, не смея поднять глаз.
Долгор уже не могла остановиться. Вся тоска последних ночей вы лилась наружу… В углу стоит не кто иной, как сын вздорной старухи, что давит ей грудь! Стуча палкой, трясясь в ознобе, она, не помня себя, выплеснула ему в лицо страшное обвинение. Председатель вскинулся, будто его и в самом деле ударили, косой шрам набух, ожил. Сжав кулаки, он выбежал в прихожую, загнал стайку испуганных старух в одинаковых серых платках. Они жались к стенке, сбились в кучу, еще больше сгорбились.
— Вот… вот… — вцепившись в край стола, Шалбаев громко сглатывал слюну. — Вот… при них скажи! Они меня тоже знают! Они тоже… в войну… вместо лошадей… Скажи им, Долгор! Разве я прятался от фронта?! Я работал за двоих, за троих… Вот!
Он рванул рубашку так, что по столу покатились пуговички, обнажив белые шрамы на впалом смуглом животе.
— Кто убился на лесозаготовках, потому что вдовам., стране и тебе, Матвей-эжы, нужны были дрова! Не моя вина, что попал в больницу! Не моя вина, что не успел на войну! Вот! Пусть скажут…
Но старухи молчали, бросая виноватые взгляды на Долгор. Они не понимали, в чем дело, не хотели обидеть старшую подругу.
Долгор, чувствуя поддержку, скривила губы.
— Застегнись, председатель. Мужчина ты или женщина? Ты жив. Этим сказано все.
Злость придала ей силы. Она повернулась, шикнув на расступившихся перед нею старух, застучала палкой о пол.
Вечером плясали тени на стенах, длинные ветви скреблись в окно. Долгор пожалела, что резко обошлась с председателем Шалбаевым. Не он ли, будучи бригадиром, помог ей поставить на ноги дочерей, давал коня вспахать огород, мотался в райцентр за теплой одеждой и валенками для тангутских ребятишек… Из сорока трех мужчин, ушедших на фронт, вернулась дюжина, половина искалеченных, а уж из тех, кто ушел первыми, не вернулся никто. Разве Шалбаева в том вина? Оёяа-а, старая она, глупая…
Надо бы извиниться перед Шалбаевым и соседкой, подумала Долгор, изучая синие тени в окне. Даже у столба есть тень… Но лишь тень! Может, и прав председатель, зряшная эта затея — искать тень пропавшего без вести?..
В сенях прошлепали, дверь тоненько скрипнула. Хозяйка сидела, не зажигая света, погруженная в свои думы, и не сразу отозвалась на осторожный кашель.
— Хээтэй[8], мы это… — смиренно сказали от двери.
— Кто это «мы»? — спросила хозяйка, хотя сразу же узнала голос Арюны. Ее муж погиб первым из тангутских мужчин в 41-ом. Арюна громко покашляла, и в дверь одна за одной влезли, постукивая палками, старухи, все — солдатские вдовы.
— Мы чего хотели… — подождав, пока с кряхтеньем и причитаниями «ойе… ойехада…» старухи расселись на лавке, начала Арюна. Хрипловатый простуженный на ветрах голос бывшей чабанки был исполнен достоинства.
— Не в наших обычаях бередить тени ушедших в небытие. Ты сама их знаешь, хээтэй, не раз ты давала нам разумные советы… Будь же разумна до конца. Твой сын, Матвей-эжы, уснул сном воина, его давно отпела степь. Грех отпевать его много лет спустя. Пусть сыны наши и мужья наши спят спокойно, души их унес ветер… Он не вернется, хээтэй, таким, каким ты его помнишь. Зима стучится в двери. Мы должны умереть в своем доме, как знать, может, ты увидишь его в другой жизни… Я ездила в дацан, сотворила молитву за всех тангутских мужчин, за вдов, за тебя, Матвей-эжы. Чтоб в иной жизни мы принесли в своих чревах наших ягнят заново … Надо ждать. Терпение, терпение. Смирись, хээтэй.
Старухи на лавке закивали укутанными в платки головами, забубнили одобрительно, завозились, шоркая ичигами… Не надо зажигать свет! Она и так видит, что этих глупых дряхлых куриц подослал председатель сельсовета Шалбаев.
— Чего ждать? Когда околею на этой вот кровати? Недолго осталось! — собрав силы, громко сказала Долгор. — Кто сказал, кто видел, что мой сын погиб, кто?!
Возня и покашливание в углу стихли, и в этой тишине было слышно, как где-то в дальнем дому тоненько плачет ребенок.
— Молчите?.. Уходите, сестры, и не приходите больше с такими словами… Уходите! — крикнула Долгор, слыша, что старухи медлят. Они пошептались, одна за одной исчезли в проеме. Скрипнула дверь.
— А ты, Арюна? Я все сказала.
Арюна подошла к сидящей у окна Долгор. Единственная из сверстниц, гостья не утратила былой осанки. Она приблизила крупное, с широко расставленными глазами лицо. В зрачках ее отразилась звездочка, что проклюнулась в небе. Долгор привстала, чувствуя, что ей хотят сказать что-то важное. Слов не последовало. В руку сунули газетный сверток. Долгор поняла: деньги. Рубли, трешки… Отказываться нельзя. «Поклонись той земле за всех нас», — прошептала Арюна, медленно вышла, не скрипнув дверью.
В тоже время по соседству добрая Пылжид, уложив в постель внуков, вела наступление на дочь и зятя. Все трое сидели за столом с остывшим чаем. Дочь, полноватая, с мягкими чертами лица — в родову, избегала смотреть в глаза матери. Упорствовал зять — большеголовый мужчина с кулаками-гирями, навечно пропитанными соляркой. Он сжимал-разжимал эти гири на стеле, набычившись, клонил вперед голову, будто и вправду тяжело ей было на покатых плечах.
— Чего ей не сидится дома? — хмурил он брови. — Пусть живет у нас. Совсем из ума выжила, старая! А вы, эжы…
— Ну, ну, договаривай, договаривай, зятек, — с обидой пропела Пылжид, заколыхав грудью. — Может, и я вам мешаю? Зажилась в своем доме…
— Мама! — дочь, округлив щеки, подняла бегучие от влаги глаза.
— Да не то я хотел сказать! — досадливо пристукнул кулаком зять. Чай из кружки пролился на клеенку, побежал на пол. — Долгор все кажется простым. Села — поехала… Старая она, понятно! Кто сейчас в Тангуте проводит ее? Никто! Для этого надо или свихнуться, или… — Зять сделал неопределенный жест рукой. — Ехать-то куда?! А этого ее внука я видел! Грамотный, а толку?..
— Добрые люди везде найдутся, — поджала губы Пылжид. В глуби не души она понимала, что зять прав в своем беспокойстве за Долгор. И теперь озаботилась тем, что сила мужских доводов возьмет свое. Сама бы она ни за что не покинула Тангут: внуки держали, дом… Тогда уж помочь деньгами — чем может! Знала она и то, что деньги эти зятю-шоферу достаются нелегко, и расстаться с ними из-за «старухиной блажи» ему трудно.
— Если б для дела, жалко, что ли? — буркнул зять.
Кончилось все слезами. Пылжид нарочно размазала их по круглым щекам, схватилась в усердии за правую сторону груди. Зять, не переносивший женских слез, поморщился. Дочь, всплеснув полными руками, бросила сердитый взгляд на мужа. Пылжид дала уложить себя на кровать, запричитала, что ей лучше не жить. Нынешние мужчины трусы, — приподнявшись на подушках, крикнула она в сторону зятя, — держатся за женские юбки, дальше своего телевизора не видят. Сейчас старухи, и то смелей мужчин! Вот в ее время были настоящие баторы, побило их, полегли в далеких степях, а то бы они показали вам, толстопузым… Перед ее размытым слезами взором всплыло лицо Матвея — ясный взгляд, крепкие скулы, розовые губы…
Упав на подушки, она залилась уже по-настоящему. Зять и дочь, не на шутку перепугавшись, бросились утешать хозяйку дома, неуклюже объясняясь в любви. Запахло валерьянкой. Вдобавок из-за печи вышел разбуженный младший сын, набычился, как отец, и голосом маленького тирана спросил, кто посмел обидеть бабушку?!
Родные вряд ли могли предположить, что эта рано состарившаяся толстая женщина плачет по несбывшейся любви.
Выехали на рассвете. На улице было тихо. Тангут спал, до послед ней сараюшки, хотона укрытый туманом, но где-то уже звякнули подойники прощальными колокольцами. И всё, желтые пятнышки фермы остались позади. Дул попутный ветер, или так казалось из кабины грузовика, быстро уносящегося прочь… Клочья тумана упрямо цеплялись за телеграфные столбы. Вскоре дорога пошла под уклон, затрясло. Прижатая пухлой грудью Пылжид к дверце, Долгор из всех сил вглядывалась в степь, но дальше столбов ничего видно не было. Ни реки, отливающей сталью, ни дальних строчек сосняка, ни плавной линии сопок, ни жухлой травинки… Плотная бесцветная завеса накрыла знакомые места. Пылжид, отвернувшись, швыркала носом. Мотор тянул нечто печальное. Зять напряженно крутил баранку, вперив взгляд в разбитую, ныряющую в тумане колею. Но вот камешек стукнул в боковое стекло, и там, за столбами, блеснули на миг река в строгом обрамлении осенних перелесков, гладкий, седой от инея треугольник степи…
