— Значит, мы годки с тобой. А я поглядела, вроде ты пацан еще.
— Пацан! — у новенького опять краснеет шея.
— С сорокового ты? — продолжает допрашивать Маргарита и улыбается. — Годок…
Она улыбается своим мыслям и глядит в реку. Течет река, идут мысли Маргариты, невинные и светлые, как первооснова этой перебаламученной воды.
3Вечером на нее наткнулся пьяный старпом. Маргарита сунула ему в ищущие руки только что снятую с плиты сковороду.
— Отвали, моя черешня!
Старпом ойкнул, выматерился и, оскальзываясь, пошел по трапу. Кто-то тронул ее за плечо. Маргарита обернулась и увидела новенького матроса. Здесь в полутьме он выглядел посмелей, поразвязней.
— Ты что, швартоваться его учила?
— Отшвартовываться. Пойдем, жареной рыбкой угощу.
Официантки, вместе с которыми Маргарита жила, были в ресторане. Маргарита поставила сковороду на столик и закрыла дверь.
Они ели рыбу и огромные розовые помидоры, сахаристые на изломе, ели длинные темно-зеленые огурцы, соленую кету, пили чай и чувствовали друг к другу доверие, будто были знакомы сто лет.
Маргарита слушала, как новенький рассказывает о себе, и все это было понятно, точно произошло с ней, разница лишь в том, что после гибели отца и смерти матери она жила у тетки, а он у деда, что он ушел из дома в шестнадцать лет, а она в семнадцать…
Маргарита знала, что с нанайцем теперь уже кончено, что она будет прикармливать и обстирывать вот этого мальчишечку, что здесь у нее он получит полной мерой тепло, которое в детстве недодала ему жизнь. Она смотрела на его лицо — типичное лицо уроженца Сибири или Дальнего Востока, и черты его, «подпорченные» чьей-то местной кровью, — чернота прямых волос, некоторая раскосость глаз, скулы — были привычны и милы ей. «Наш парнишечка, — думала она, поглаживая вспухшими пальцами угол столика. — Коренной».
Новенький держался застенчиво, вероятно от чрезмерной мальчишечьей гордости, от боязни унизиться, если она вдруг оттолкнет его. Маргарита же знала, что все равно будет спать с ним сегодня или через неделю и не хотела торопить события. Дразня, она спрашивала его о девушках, а он то ли искренне, то ли желая сказать приятное ей, отвечал, что девчата, конечно, у него были, но интересуется ими он мало.
— Молодой ты еще, — усмехалась Маргарита, любуясь его приоткрытым ярким ртом с белыми крупными зубами. — Заинтересуешься, по следам будешь ходить, только и думать будешь, где бы увидеть…
— Нет, я не такой, — искренне убеждал ее парень. — Я больше интересуюсь новых городов повидать. Владивосток, например… Мне, например, все равно, когда на меня девчонка внимание перестает обращать или другие их штуки. Я тогда еще хуже — как обрежет!
— Все будет у тебя с ней хорошо, а ты ходить, как привязанный, будешь, — Маргарита вдруг протянула руку и погладила его ладонью, скользнув по шее от плеча к ключице. — Иди… На вахту тебе пора.
Дверь дернули так, что задвижка легко отскочила — заглянул, ухмыляясь, Степан, провел взглядом по каюте, по сидящим за столом.
— Питаетесь?.. На вахту?.. Не забыл?..
Маргарита незло хлестнула его полотенцем.
— Ладно… Не пялься! Дурак: тела много, ума мало!.. — И, обращаясь к новенькому, добавила: — У нас тут не все такие, команда хорошая.
— Васьки не боишься? — ехидно сказал Степан за дверью.
Маргарита повела плечом. Никто в мире не смеет спросить у нее, почему она поступает так, а не эдак, почему она бросает одного, обогретого уже и обласканного, и тянется к другому.
Новенький ушел на вахту, а она подперла подбородок руками и смотрела на переборку, крашенную светлой масляной краской, — за ней плескалась вода.
Ей представлялось, что ее новый парень устроился во Владивостоке на торговое судно. Она приезжает к нему, они идут по Ленинской, и вокруг шумит этот город, покачивающийся на своих сопках, словно на качелях, вокруг гуляют низенькие, как дети, иностранные моряки в белых квадратных шапочках, шагают строем наши моряки.
Все оборачиваются на Маргариту, а она ведет за руку девочку, смирную и толстенькую, в зеленых туфельках, — такие продаются в обувном в Хабаровске…
4Геолог долго наблюдал за матросом, усердно драившим шваброй палубу. Лицо у этого матроса было как у всех сибирских парнишек, прадеды которых женились на якутках или бурятках, а бабки выходили замуж за монголов или нанайцев. Лицо обычное, тело худенькое, взгляд глаз неуверенный.
Говорят обо всех — говорили и о Маргарите. Геолог пришел взглянуть на ее избранника. Постоял, поглядел, понедоумевал, потом спустился в прачечную и, дождавшись, пока осядут клубы пара, подававшегося из котельной, стал возле двери, глядел, как Маргаритины красные руки лениво перебирают в мыльной пене серые простыни.
— Плохо белье стираешь: серое все… Стыдно, женщина должна опрятной быть.
Маргарита даже головы не подняла.
«А почему она должна стирать хорошо? Убиваться здесь ради того, чтобы простыни выглядели побелей?.. Существуют же на то химикаты и стиральные машины, просто мы с нашей ленью и косностью о мелочах не заботимся…» Он смотрел, как движутся ее руки в грязной пене, смотрел на ее дурацкий тюрбан и серьги, покачивающиеся возле занявшегося несвежей краснотой лица; смотрел на грудь, видную в вороте халата, недоумевал и удивлялся, почему же его тянет сюда, в этот пар и сумрак, к этой, если судить строго, некрасивой женщине?..
Недоумевал — и продолжал стоять. Ему представлялось, что время остановилось, перевернулось, закрутилось и ему не надо торопиться с «камералки» в «поле», а с «поля» снова на «камералку», что они живут с Маргаритой где-то в деревне или на окраине города, он приходит с работы, садится на диван, и она движется мимо него, неся что-то в руках, как облако, как пар, который поднимается весной от распаханной пашни, как запахи тайги, которой он исходил за свои двадцать семь лет немало. Он смотрел на ее грудь, вспоминал плоские фигуры девчат — плоские чаще не от природы, а от ухищрений туалета — и удивлялся, почему с каждым десятилетием девушкам все больше хочется походить на мальчишек, почему все меньше становится разница между мужчиной и женщиной.
— Королева Марго, — пробормотал он. — Мария-Антуанетта.
Про обеих он знал лишь то, что они были королевы и красавицы.
— Что смотришь? — Маргарита выпрямилась, утерев сгибом локтя лоб. С рук ее, грубых и красных, падала серая пена, но было очень женским это неторопливое движение. Она лениво повела плечами, распрямляя уставшую спину, и улыбнулась.
1960
Лучше бы мне не встречать тебя
Вокруг был большой город, огненные дома, исчирканные переплетениями перегородок, шурканье шин по асфальту, неспокойствие воздуха от многих голосов, оттого, что спешат, текут смешивающимися потоками те, для кого была создана земля и всё на земле. Пахло нефтью. Неподалеку шевелилось море, оно тоже пахло нефтью.
Я перешла улицу. Скрипел гравий, сухо постукивали друг о дружку листья, покачивалось море. Здесь было очень тихо, покойно — и к этому трудно было привыкнуть.
Я только что вернулась из одной командировки, торопясь, закончила какие-то дела дома, полетела в другую. В дороге рейс задерживался дважды из-за гроз, я опаздывала, и меня не покидало ощущение, что нужно спешить, нужно что-то быстро предпринимать. Однако мой поезд отходил утром, делать пока было нечего, к тому же в гостиницах не оказалось мест. Я не спала уже сутки, и эту ночь, очевидно, тоже предстояло провести без сна.
Я спустилась к морю и увидела неподалеку притушенные огни какого-то сооружения на воде. Вероятно, это и был морской клуб ДОСААФ — последняя моя надежда на ночлег. В освещенной будочке у трапа сидел сторож. «Мест нет», — ответил он. Я опустилась на скамью.
Сидела долго, прислонясь щекой к стене будочки, и, кажется, задремала. Надо мной зазвучали голоса, кто-то потрогал меня за плечо:
— Пойдем.
Я поднялась. Мы снова перешли снующую огнями улицу и побрели переулками. Переулки то раздвигались, то снова суживались, чернея глухими стенами, под ногами слышался то асфальт, то каменные плиты, в просвете между домами покачивался месяц. Провожатый то и дело оборачивал темное лицо и быстро и горячо говорил что-то. На его худом плече болтался мой рюкзак.
Мы спустились по зацветшим лишайником каменным ступеням, толкнули низенькую железную калитку и зашагали садом. Кругом тихо пахли ночные цветы. Мне показалось, что все это я видела когда-то, быть может в детстве, во сне. Эту медленность и тишину, эти переулки с глухими стенами и белый острый месяц и долгое, будто падение капли, звучание каменной плиты под ногой; эти ступени, зацветшие черным лишайником, и железную калитку и сад, где цветы пахли тихо и сладко, как пахнут они только во сне или в сказках.
