В России мне вдруг стало стыдно за себя, за тебя, за всех нас, за то, что мы заставляем всю Америку жевать каждый день вместе с завтраком
(хватает газету) эту отраву. Этот «русский вопрос» давно перестал быть только русским вопросом. Это пробный камень, на котором во всем мире сейчас проверяют честь и честность людей. Я вспомнил, что я человек. Да, да, человек, а не служащий Макферсона. Что я когда-то был молод и честен, что, наконец, у меня есть старуха мать, которая с детства учила меня разным хорошим вещам, старая, ворчливая, честная американка, которая и до сих пор уважает Линкольна больше, чем Херста. И я написал эту книгу, будь она проклята. Пусть ее прочтут только пять моих друзей – я все равно не раскаиваюсь в этом. Довольно предоставлять монополию на честность коммунистам. Пусть они, сколько хотят, называют меня недостаточно левым, черт с ними, но они теперь не посмеют назвать меня нечестным.
Морфи. Ну что ж, дело сделано.
Смит. Ты не согласен со мной?
Морфи. Не знаю. По у меня сейчас так паршиво на душе. И я так противен сам себе, что, честное слово, если десятого эта воздушная мотоциклетка рассыплется в воздухе, в этом не будет большой беды для меня. Скорей наоборот.
Смит. Брось говорить глупости.
Морфи (после паузы). А что же Джесси? Она еще ничего не знает?
Смит. Ничего.
Морфи. Она так счастлива тобой и этим домом.
Смит. Ради бога, замолчи. Дай мне хоть до завтра не думать об этом.
Пауза.
Сигару?
Морфи. Спасибо.
Оба закуривают. Долгое молчание. Прислушиваются к звону посуды в столовой.
(Вдруг вскакивает.) Подожди.
Смит. Что?
Морфи. Подожди. Идиоты. Мы идиоты. Есть выход. Ей-богу.
Смит. Не валяй дурака. Какой здесь может быть выход?
Морфи. Не «может быть», а уже есть. (Хватает газету.) Эта реклама! О твоей книге сегодня уже знает весь Нью-Йорк. Это же скандал!
Смит. Что же тут хорошего?
Морфи. Как что? Чудовищный скандал. Этот вечно торопящийся осел, Гульд, посоветовал Макферсону намекнуть уже в рекламе на антирусское содержание книги. Я чувствую тут его руку. И молодец. На этом они и погибнут.
Смит. Как?
Морфи. Очень просто. Грандиозный скандал даст книге небывалый тираж. Кесслер – обыкновенный делец, его интересуют только доллары. Из-за лишней сотни тысяч он в два счета продаст Макферсона и издаст твою книгу один. Он напечатает контррекламы и даст на суперобложке всю скандальную историю с заказом этой книги, с отказом ее печатать, со всеми подробностями. Весь Нью-Йорк будет говорить об этом, по крайней мере, целую педелю. Ты меня понимаешь?
Смит. Начинаю.
Морфи. Ей-богу, это гениальная идея. С кем у тебя договор юридически? С одним Кесслером?
Смит. С одним Кесслером.
Морфи. Значит, Макферсон такой же осел, как Гульд. Он ничего не сможет сделать. А Кесслер пойдет на все. Он пешком пройдет пустыню Сахару, если только услышит на другом конце ее запах долларов. Он еще будет давать обеды в твою честь. Гарри, немедленно виски, или я беру все свои слова обратно.
Смит (наливает виски в два стакана). Неужели правда?
Морфи. Я брошу пить, если это неправда.
Смит. Ну зачем же такие страшные клятвы?
Морфи. Не боюсь. Я ничем не рискую. Выпьем.
Пьют.
Смит (задумчиво). А ведь правда? А?
Морфи. Выпьем еще. (Наливает.)
Входит Джесси.
Джесси. Ну, это уже свинство, Боб. Зачем вы сейчас пьете?
Морфи. Зачем мы пьем? А затем, что все будет хорошо. Дьявольски хорошо. А, Гарри?
Смит. Да.
Морфи. Джесси, руку, скорей. (Хватает за руки ее и Смита.) В круг. В круг. Гарри, хватай ее за ту руку.
Джесси (смеясь). Что с вами? Я ничего не понимаю.
Морфи. Ничего, поймете. (Притопывая и танцуя, тащит всех в круг за собой и поет: «А я волка не боюсь, не боюсь, не боюсь».) Верно, Гарри?
Смит (задорно). «А я волка не боюсь, не боюсь, не боюсь».
Все трое, приплясывая, поют на разные голоса: «А я волка не боюсь, не боюсь». Распахиваются двери с веранды. В дверях стоит Гульд в плаще и шляпе. Он очень бледен. Общее долгое молчание.
Гульд (взволнованно). Гарри! Я ничего но понимаю, но мне в ярости позвонил Макферсон и сказал, чтобы я сейчас же, ночью, приехал к нему с тобой, с живым или мертвым.
Общее молчание.
Занавес
Картина пятая
Обстановка первой картины – кабинет Макферсона. Ночь. Со времени действия предыдущей картины прошло полтора-два часа.
Гульд (в дверях, пропуская вперед Смита.) Проходи. (Продолжает стоять в дверях и говорить с кем-то в соседней комнате, очевидно, с секретаршей.) А когда вернется?
Женский голос. Не сказал. Только сказал, чтобы вы ждали в кабинете.
Гульд. Хорошо, мы будем ждать. (Закрывает дверь, садится.) Будем ждать.
Пауза.
Судя по голосу, он был просто в бешенстве. И потом, в обычном состоянии у него нет привычки бросать трубку на полуслове.
Смит (насмешливо). А все-таки, господин редактор «Сан-Франциско геральд», вы, по старой памяти, все еще побаиваетесь шефа.
Гульд. Процентов на шестьдесят.
Смит. Почему именно на шестьдесят?
Гульд. Потому что он еще держит шестьдесят процентов акций моей газеты. Держит и не продает, старая собака, хотя я уже три раза пытался купить их через подставных лиц. (После паузы.) В чем дело? Почему он безумствует? Может быть, что-нибудь перевернулось, и ему теперь вдруг нужна книга, прямо противоположная твоей?
Смит. По-моему, ты неожиданно близок к истине.
Гульд. Ты думаешь? Что же произошло в мире? Пока мы ехали в машине, я перебрал в памяти все международные телеграммы. Ничего. Ровно ничего. Ну, что ты молчишь? Что ты думаешь? Это же и к тебе относится, черт возьми.
Смит. Да, пожалуй, ты прав. Это относится и ко мне. И даже гораздо больше, чем к тебе. Не волнуйся. В мировой политике не произошло никаких перемен. Дело в гораздо более мелком обстоятельстве. Просто я написал честную книгу о России и ответил в ней отрицательно на вопрос: хотят ли русские войны.
Гульд. Так… Очень хорошо…
Смит. Уж не знаю. Тебе видней.
Гульд (неожиданно). Нет, он не мог успеть ее прочесть.
Смит. Достаточно одной главы.
Гульд. Подожди. Ты валяешь дурака. Ты сейчас разыгрываешь меня. Да?
Смит. Сейчас – нет. Весь этот месяц – да. А сейчас – нет.
Гульд. Ты серьезно?
Смит. Уж пять минут, как я говорю наконец абсолютно серьезно. Пойдем спустимся на минуту в бар. Перед большими неприятностями всегда хорошо немножко
