Раскрыв картонную папку и насмешливо морщась, Иван Данилович положил передо мной листовку.
— Это — девятая по счету. Впервые я «погиб» под Новгородом. Затем под Воронежом. В Нежине и на Днепре. В самолете, на переправе, в автомашине, в танке. Ну, чертовые перечницы, как врут!
Я прочитал листовку: в «скорбном» сообщении из-за фронта какой-то фашистский прохвост не скупился на комплименты. Черняховский был «рыцарем славянства». «…Потомок легендарных запорожцев, Черняховский был замечательным полководцем…» и проч., и проч. Слово «был» — повторялось в каждой строке. Как же хотелось фашистскому прохвосту, чтобы ему поверили! Но немецкий пилот, который разбрасывал эти листовки вдоль фронта, действительно только был: грянула наша зенитка, и фашистский ас кувыркнулся с неба, а листовки накрыли его самого.
Иван Данилович смеялся:
— Наши зенитчики назвали этого сбитого летчика «жертвой дезинформации». А ведь и верно: жертва брехни.
Он, впрочем, тут же забыл и о летчике, и о папке: нетерпеливо звякнул телефон, и Черняховский снял трубку. Его разговоры по телефону, как я успел заметить, были исключительно кратки: он говорил «да» или «нет», а тот, кому это адресовалось, очевидно, в комментариях не нуждался. На этот раз он сказал: «Действуйте». И лишь через несколько дней я узнал, как много значило одно это слово: он дал свое «добро» на разведку боем.
Еще мне запомнилась одна его черта: оживленный, веселый в беседе, увлеченный воспоминаниями и чуткий к юмору, внутренне он постоянно был сосредоточен на какой-то мысли, которую не хотел или не считал возможным высказывать, однако и не оставлял. Вероятно, та, отвлекающая мысль, была наиболее значительной, требующей длительного усилия и потому как бы заслоняла обычные «домашние» разговоры. Временами она отвлекала командарма и от нашей беседы: он вдруг замолкал, плотно сжав губы, и смотрел прямо перед собой, никого не замечая. Можно было подумать, что он решает какую-то трудную математическую задачу и лишь на считанные минуты отрывается от нее, чтобы затем с прежним затаенным упорством к ней возвратиться, Это выражение затаенного упорства подчас неожиданно и резко проступало в чертах его лица, и тогда оно казалось замкнутым и жестким.
Но с первой минуты нашего знакомства, когда я назвал его «приятелем грузчиком» и он посочувствовал трудной задаче «моряка», меж нами словно бы сами собой установились те непосредственные отношения, которые позволяли задавать прямые вопросы. И я спросил Ивана Даниловича, какую задачу, если не секрет, решает он вот уже несколько часов так, что и со стороны заметно?
Он вскинул голову, быстро взглянул на меня, переспросил:
— И со стороны… заметно?
— Да, и задача, по-видимому, не из легких. Вы и сейчас не оторвались от нее.
Он порывисто вздохнул; опираясь локтями о край стола, запустил пальцы в волосы.
— Верно, она не из легких. На войне, пожалуй, легких задач и нет. Потому что итоговая линия чертится кровью. Цифры тоже вписываются кровью. Это непросто — передвигать костяшки на счетах… да, на таких счетах!
Он немного передвинул в мою сторону стул, заговорил негромко и увлеченно:
— В любой боевой операции и, в частности, в той, которая нам предстоит, непременно проявятся такие скрытые подробности, какие полностью учесть и невозможно. А хочется их учесть, как хочется! Вот почему семь раз отмериваешь, прежде чем отрезать. Но время для «примерок» ограничено, да ведь и противник — тоже «примеривает». В общем, есть о чем призадуматься, чтобы не повторились, не приумножились некоторые досадные и памятные, — как это у вас, у газетчиков, называют — опечатки?
— Но в боевых делах Шестидесятой, настолько мне известно, Иван Данилович, «опечаток», тем более памятных, и не было?
Хмурясь, он покачал головой и молвил строго:
— Были. Да, были досадные неудачи, и я не намерен ни приуменьшать их, ни скрывать. Я имею в виду Воронежско-Касторненскую операцию…
— В те дни вы только возглавили Шестидесятую армию?
— Нет, командование Шестидесятой я принял в июле, а наше наступление началось в январе.
Он неторопливо развернул карту, разостлал на столе, кивком пригласил меня поближе.
— Смотрите, вот рубеж, где сражался Восемнадцатый танковый корпус… — острие карандаша заскользило, описывая кружки и зигзаги меж отмеченных цифрами высот. — В январе 1943 года с этого рубежа и началось наше наступление на Запад. Когда 25 января наша Шестидесятая полностью овладела Воронежом, она не должна была замедлять продвижения на Запад ни на один день, ни на один час. Но именно здесь и в столь ответственный момент командарм Шестидесятой Черняховский допустил оплошность: он промедлил. Да, непозволительно промедлил, ожидая, пока соседи, Сороковая, Тридцать восьмая армии, отвлекут на себя силы противника, чтобы он, Черняховский, мог нанести удар наверняка…
— Позвольте мне, Иван Данилович, два слова в защиту генерала Черняховского.
Он вскинул от карты голову, удивленно воскликнул:
— Ого!.. Ну-ка, попробуйте…
— Во-первых, Шестидесятой пришлось немало потрудиться в самом Воронеже. Это заняло и определенное время, и силы. Во-вторых, генерал Черняховский все же вывел свои войска на заданный рубеж в район Касторного…
Он резко оборвал меня:
— Но вывел с опозданием, а это имело далеко идущие последствия!
— Тем не менее я не допускаю мысли, чтобы это промедление объяснялось недостатком решимости у командарма.
Он задумался, прошел по комнате из угла в угол — стройный, со сдержанно резкими движениями, с пристально-насмешливым взглядом из-под бровей.
— «Недостаток решимости» или «крайняя осторожность», собственно, что лучше? Для командующего фронтом важен сам факт: в район Касторного Шестидесятая вышла с опозданием. В первой же наступательной операции армейского масштаба командарм Шестидесятой, как видим, подкачал. В общем дальнейшем наступлении, правда, Шестидесятая заняла положенное ей место, но те утраченные часы, которые сложились в опоздании под Касторным, памятный урок.
Он прикоснулся к моей руке, сказал мягко:
— Спасибо за попытку защищать Черняховского. Пожалуй, он может это и сам. То злосчастное промедление проще всего, конечно, объяснить «крайней осторожностью» командарма ввиду его молодости и малого опыта. Но как же случилось, что уже через несколько дней, при взятии Курска, молодость не стала помехой и опыта оказалось вполне достаточно?
Черные глаза его смотрели весело и упрямо.
— Загадка! Но, право, никакой загадки здесь нет. Просто противник не пожелал считаться с нашим «графиком» наступления. Он отчаянно цеплялся за каждый промежуточный рубеж. Нам приходилось утюжить его гусеницами танков и выковыривать из складок местности штыками. Некоторых «подробностей» мы все же не предусмотрели: минных полей под Касторным и танковой засады… Оба эти сюрприза потребовали от нас срочных ответных мер, а, значит, и времени, по его-то нам и не хватило. Так получилась злая «опечатка», — мы вышли в район Касторного с опозданием.
Мельком взглянув на карту, он прочертил ногтем большого пальца резкую кривую линию, и она замкнула слово — «Шепетовка».
— Когда план операции разработан самым тщательным образом, — снова склонясь над картой, заговорил он негромко, словно бы в раздумье, — и уже нет сомнений в ее успехе, меня непременно занимают те «подробности», которые возникнут в ходе сражения. Что это за подробности? В чем их суть? Какую неожиданность, хитрость, коварную уловку попытается противопоставить нам враг? Ясно, что сдавать Шепетовку запросто он не намерен: будет драться. Силы у него здесь имеются немалые: крупная группировка свежих войск. Эти войска подтянуты из глубокого тыла несколько дней назад и времени напрасно не теряли: успели создать серьезные укрепления. Все это нам, конечно, известно, как и фашистам известно, что мы готовимся наступать. Но им, как и нам, известно и большее… — Он резко выпрямился, тряхнул головой, белые зубы его блеснули в усмешке. — Что они оставят Шепетовку.
Некоторое время мы молчали: где-то близко за окнами прострочила пулеметная очередь, потом стал слышен прерывистый гул самолета-разведчика.
— Но если они готовятся к обороне Шепетовки, — заметил я, — готовятся, зная, что все равно оставят ее…
Он прервал меня со смехом:
— Оставят, и как еще побегут! Проворнее, чем из Киева!..
— Скажите, Иван Данилович, вы признаете в их действиях какую-то логику?
Он небрежно качнул головой.
— Волк огрызается… в этом есть логика?
— Говорят, есть логика отчаяния.
— Ну, такая у них, пожалуй, имеется, и недооценивать ее нельзя. Да, хищник окружен, и кольцо облавы сжимается, и ему уже наступают, серому, на хвост, а он отлично помнит, как много нашкодил на чужой усадьбе, и знает, что не отвертится, что придется отвечать: он огрызается в смертельной тоске и ярости, но в этот заключительный период своей бесславной истории остается очень опасным.
