Перелистав папку, Герасим сложил доклады и на титульном листе сборника, под названием, крупно написал: «Памяти Леонида Лаврентьевича…»
Вот уже который месяц жил он двойной жизнью… Внешне — все как обычно, подчёркнуто как обычно, следил за собой беспрерывно, напряженно, чтобы все — как обычно; играл — честная игра; если вдруг умолкал кто-то при его появлении или менялся чей-то взгляд — не успокаивался, пока кругом снова не делалось непринужденно, никто не должен принимать на себя то, что суждено нести ему… А внутри звенит: «Технарь, технарик!.. Технарь, технарик!.. Технарь, технарик!..» Повторяет, зовет… Он отстал…
И вот уже который день это на два голоса. «Пусть вам помогает, — добавилось, — что вы не первый живете для других… Пусть вам помогает, что вы не первый живете. Пусть вам помогает…»
Что мог он, человек? Против смерти?
Что мог он сделать? Что в его человеческих силах?..
Выдвинув верхний ящик, достал зеленую тетрадь.
Штурман не вернулся, не сделав, что должно. Вышел с двумя солдатами, на нартах, чтобы хоть по суше, но обойти неподдающийся полуостров.
Морозы, туманы, ветры, полярные миражи, даже солнце — все было против штурмана, писал историк. Дыхание тотчас сгущалось в облако… Сияли кругом ложные светила, почти не отличимые от настоящего… Назойливый скрип нарт… Боль в глазах, «перебитых солнцем и ветром»… На обожженном севером лице кожа стягивается и трескается, будто она сделалась тесна для тела, в трещинах выступает кровь…
Изо дня в день штурман вел журнал, записи в нем оказались подробные, обстоятельные. Штурман достиг цели: прошел и описал полуостров. Там, где материк ближе всего дотягивается к полюсу, поставил маяк. Герасим разыскал журнал у Миддендорфа, он был частично опубликован в приложении к первому тому (СПб, 1860). «Может быть, внушаемое мне достоинствами трудов штурмана уважение увлекло меня слишком далеко… как бы то ни было, но если северо-восточный мыс получит его имя, то он сохранит это имя с честию». При том, что записи в журнале были подробные и обстоятельные, — ни одного упоминания о своей усталости; иногда штурман отмечал изнурение собак, В конце каждого дня указано пройденное расстояние: 49, 58, 60 верст…
И было там нечто такое, что изо дня в день повторялось.
«Погода пасмурная, снег и туман великий, так что ничего вперед не видно, и для того стояли на месте, понеже описание чинить не можно. Пополуночи в 7-м часу погода была пасмурная и снег. Поехал в путь свой…»
«Погода мрачная со стужею, снег и туман. Пополудни в 5-м часу поехал в путь свой около морского берега…»
«Погода мрачная с просиянием солнца, поехал в путь свой…»
Когда штурман и солдаты набрели на юрту, они не смогли жить в ней: мучительная боль во всем теле. Пришлось поставить рядом палатку и неделю постепенно привыкать к теплу. Омертвевшая кожа быстро отпадала с лица…
И опять:
«Пополудни в 1-м часу поехал в путь свой…»
Герасим поднял глаза от тетради.
Часы остановились…
Включил радио.
И сразу — позывные «Маяка», те, что делили на получасья их с Ольгой время в яконурской квартире!
Вскочил.
— «Маяк» о спорте…
Какой ровный, какой бесстрастный голос!
— В жизни каждого человека…
Выключить! Протянул руку. В жизни… В жизни!
— …Академиком, известным советским ученым. «Когда я иду с друзьями на лыжах, я счастлив…»
Отдернул пальцы.
— «…Я и теперь продолжаю ходить на лыжах», — говорит Леонид Лаврентьевич.
Обхватив лицо руками, шагнул прочь…
Когда открыл глаза — стоял перед окном.
Облака расходились, обнажая Солнце.
Герасим толкнул раму, она распахнулась.
Его сияние… Его сияние! То самое… Ровно светящийся собственным светом круг в космической глубине, в бездонном колодце… Мириады радиационных огней, ядерных вспышек, — звезда его планеты.
Солнце всходило со стороны Яконура над темной полосой тайги, излучая свет и тепло.
Опять его сияние светило ему, светило приветно, горело уверенно, ровно, устойчиво, его заветное сияние, завораживавшее его, всегда его сопровождавшее, оно не угасло, не оставило его, оно было с ним сейчас, достигало его своими неземными лучами, сообщалось с ним своей звездной энергией…
Я вижу его.
Он стоит у распахнутого окна, впустив первый зимний день к себе; в раскрытом окне перед ним целый мир; снег, искря в солнечном свете, завивается спиралями, между вихрями возникают разряжения, и тут же спирали разрушаются и закручиваются новые; а за вихрями, за дорогой, перед черной полосой тайги, стоит белая береза, — высокая, выше сосен береза, уже без листьев, она раскачивается из стороны в сторону, ветер клонит ее — береза выпрямляется, он клонит — она выпрямляется; наверху она не белая, а темная, темной своей верхушкой береза скребет по небу, влево-вправо, влево-вправо, перед черной полосой леса она как стрелка прибора перед гребнем частой шкалы, стрелка колеблется около среднего значения, около вертикального своего положения, колеблется, подрагивает, но стоит, стоит твердо на нужном делении…
Герасим смотрит поверх леса на Солнце, просвечивающее сквозь снеговые облака; не сводит с него глаз.
Ожидание в его взгляде.
Это длится минуту…
Затем — автомобильный гудок. Короткий. Нетерпеливый.
Старик велел — не опоздать.
Герасим берет со стола пальто, берет пакет с необходимыми бумагами и выходит.
Он еще в дверях, я еще вижу его…
Однако пора.
Приступая к последней строчке, я хотел бы от нее обыкновенного: чтобы в ней была правда.
Что же написать мне?
Я смотрю на Герасима, и последняя строчка приходит сама:
Конец первой части. Начало следующей части.
