Пока Тамара занималась приготовлением еды, уборкой и накрывала обед на лавке, на ней был нейлоновый халатик, где перевились пионы полыхливо-яростного фиолетового цвета. Принеся тарелки с жарким, она вздумала переодеться, для чего и выскочила в прихожую. И Вячеслав сказал себе, что выскочила она туда не по застенчивости (куда охотней переменила бы одежду в горнице, даже не постеснялась бы под видом необходимости повертеться перед ним голышом), а по головному расчету: сейчас ему по душе лишь одно целомудрие. И как бы она ни применяла женские хитрости, а также искусы, его ничем не зацепишь, — следовательно, необходимо вести себя со строгой скромностью.
Чувство прозорливости, открывшееся в Вячеславе под воздействием решения расстаться с жизнью, не могло, однако, достигнуть всеохватных результатов: оно, проявляясь, не может не опираться на самого себя. А Вячеслав, подобно каждому из нас, многого не знал о себе. Он не подозревал за собой того, о чем догадывалась Тамара: шоколадный и розовый цвет уводят его от спокойствия к неравнодушию, к восторженной возбужденности. То она ходила неслышно: скользящий восточный шаг, чувяки из тонкого красного хрома, тисненные золотыми узорами, а здесь вошла в туфлях, мерцавших черным лаком, широкий каблук припечатывала к полу с намеренной твердостью, и он производил звук, похожий на удары барабанной палочки о черепаховый панцирь. Отвороты вязаных шерстяных брюк цвета шоколада, тонко посвистывая, летали по туфлям. Розовый свитер с воротником в два пальца, из которого красиво восходила ее голова, волновался поверх груди и в талии над бедрами. Она взяла с комода бокастую бутылку и серебряные рюмочки, принесла их на лавку. Коньяка хватило только на эти две рюмочки. Вячеслав, заслышав развалистую поступь старухи, слезшей с печи, отказался пить и кивнул на дверь.
Старуха сказала, что будто бы не чаяла, что ей поднесут душистого заморского вина, да такого крепкого, инда перехватывает дыхание, как крещенский мороз. Рюмочки ей напомнили ярмарку детских лет, еще при царском режиме: видела, как купцы в медвежьих шубах пили прямо на холоде из таких вот дорогих рюмок светленькую монопольку.
Вчера Вячеслав не поверил, что серебряные рюмочки принадлежат старухе, но забыл думать об этом, и вот ненароком выяснилось, что Тамара обманула его. Если бы обман обнаружился еще часа два тому назад, то он обязательно стал бы выведывать, чьи рюмочки. Сейчас он лишь вздохнул. Разве дело в том, кому они принадлежат? Дело в том, что они не оставляют сомнения: была и, вероятно, будет в отношениях Тамары и декана постыдная скрытность.
К возвращению Тамары, которая почему-то выходила из прихожки в сени, Вячеслав не успел вернуть своему лицу выражение обреченного спокойствия. Он сидел мрачный, оскорбленный и, хотя вопреки этому поразился ее красоте, свежести, непорочному сиянию глаз, все же, как ни пытался, не преодолел желания уйти.
— Я откочевываю, — сказал он, вставая.
Пока он выбирался из-за лавки, глаза Тамары успели наполниться слезами. Это не остановило его.
Сорвал с крючьев ружье и рюкзак.
Поднял под великанским подсолнухом чехол. Не утерпел, взглянул: не выбежала ли Тамара из дома? Нет. Посреди двора маячила старуха, вся в черном сатине, платочек цветастый, как наволочки на подушках. Подняла над плечом руку. Ладошка — корявой, вырезанной из сосновой коры, перевернутой вверх дном лодочкой. Пальцы, вероятно, нелегко разгибать — почти парализовались от беспрерывного крестьянского труда. Неуклюже толкнула руку вперед. Может, попрощалась, а может, одобряла его: правильно, мол, поступил, иди, да не вздумай вертаться.
Над тропинкой висело облако конопляного аромата. Вячеслав с ходу остановился, почувствовав вяжущий, густопыльный, благоухающий дурман. Мохнатой гривой высилась поблизости конопля. Жамкая в ладонях ее метелки, вспомнил, как в день приезда из армии увез Тамару на пустырь с намерением, которое теперь представлялось насильническим, а тогда сидело в нем, как справедливая месть. Горестная она была в тот раз, Тамара, особенно в ту минуту, когда пересыпала из горсти в горсть изголуба-зеленые зерна конопли. А нынче ей и того горестней. Хотя она и предала его, и, может, не раз, все же, вероятно, она не из тех женщин, кому легко дается близость с новым мужчиной. Да что легко?! Наверняка казнится: позор, грехопадение. И нет на душе не то что отрады — отрадинки.
Вячеслав в отчаянии разомкнул руки. Осыпались в траву коноплевые семена, истершиеся листочки. Ладони зазеленились, дышали духмяной горечью.
«Подло! — покаянно подумал он. — Разве так поступают?»
Он вслушался в себя как бы в ожидании согласия. Но ответом его чувства на то, о чем подумал, было постылое непреодолимое упорство.
Нехотя побрел дальше. В полыннике, тянувшемся вдоль огородов, стали возникать розовые растения. Скоро они сияющей стеной просеклись поперек тропинки.
«Красота-то какая! Чего самоистязаться и мучить Тамару? Чего не жить-то?!»
Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами, плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его задержать. Но мешали рюкзак и ружье.
Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища. Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с мольбами было обещание вечной верности.
Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката. За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.
Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности. День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем, незачем быть ему на земле.
Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее — сойки. Какие-то невразумительные существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности — вот. Сойка, та-то, вчерашняя, объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.
Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину ствола сизой липы.
Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление бархатисто-мягкой, как мох на камне.
Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.
«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока не вывернет».
Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие. Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки», образуемой дулами и спайкой между ними.
Разутая нога не хотела отрываться от холмика, песчинки с ласковой прытью продолжали разбегаться из-под ступни.
«Я трус. Время все равно растечется».
Нога, будто он усовестил ее, оторвалась от холмика, но тут же замерла. Опять возмутился, и нога пришла в движение, однако витала в воздухе, боясь приблизиться к прикладу. Он оторвал висок от сдвоенных дул и послал ногу к скобе. Вороненая скоба с перистой чеканкой по внешнему овалу предохраняла путь к спусковым крючкам. Едва палец оперся о скобу, Вячеслав поплотней приткнул голову к стволам и нажал на верхний крючок.
За миг до того, как нажал на крючок, уверил себя, будто умрет в тишине, потому что дробь разнесет его мозг прежде, чем прогрохочет выстрел.
Не сразу Вячеслав осознал, почему раздался пронзительно тонкий звук и почему цела его голова. Несколько секунд, а может, и минут он находился в состоянии беспамятства. Затем он уяснил, что услыхал не звук осечки, а звук курка по бойку, на пути которого не оказалось пистонки. Ловко сработала Тамара: вытащила из стволов патроны. Когда ж успела? А, после переодевания выскакивала в сени. Достать патронташ. Раздернул шнурок рюкзака, но не обнаружил патронташа среди консервных банок со свиной тушенкой, печеночным паштетом и зеленым горошком, которые забыл выгрузить.
