— Нечего глядеть и раздумывать! Собирай свои тряпки и убирайся!
Хорошо разыгранная Милией сцена негодования увлекла и Пурвмикеля. Хоть он и не умел так искусно и цинично ругаться, тем не менее всегда располагал необходимым запасом презрительных выражений. Он изобразил на своем лице высшую степень презрения, фыркнул вздернутым носом и наградил девушку коротким уничтожающим взглядом, каким обычно смотрят на что-то отвратительное, уродливое, тошнотворное.
Сердито лаял Лео, встревоженный шумом.
Лаума стояла, прислонившись к стене. Оскорбления, презрение, плевки, все эти ужасающие нападки привели ее в состояние столбняка. Ей казалось, что на нее обрушилось что-то громадное, темное и смертоносное, навалилось со всех сторон и душит. Слова, доносясь откуда-то издали, хлестали, как плети, она их не понимала и не слышала.
«Я погибла… погибла… погибла…» — мелькала в ее сознании последняя ясная мысль. Она продолжала стоять, опустив голову еще ниже. Она не чувствовала даже озлобления. Как бесчувственный, неодушевленный предмет, она позволяла себя толкать, дергать. Чужие руки до тех пор трясли ее за плечо, пока она не пришла в себя.
— Не мешкай! Собирай свои вещи! — кричала ей в ухо Милия.
Какой она была раньше приветливой, эта красивая барыня…
Двигаясь бессознательно, как автомат, Лаума собрала свое немудреное имущество: белье, пару туфель, маленькую шкатулку с безделушками, завязала все в узелок, завернула в платок, надела пальто и недавно купленную мягкую бархатную шляпку…
Пурвмикель больше не бранился. Тихая покорность девушки тронула чувствительное сердце поэта. Он не мог смотреть без жалости на Лауму и, боясь наделать из-за своего мягкосердечия глупости, старался думать о своей болезни: мысль о переносимых им страданиях давала ему силы не замечать чужих страданий. Ожесточившийся и мрачный, он пропустил Лауму мимо себя и вместе с Милией последовал за ней в переднюю. Лаума все время молчала и не смотрела на своих судей, но в последний миг остановилась в дверях, взглянула на них своими ясными и открытыми глазами, — казалось, она хотела навсегда запомнить образ этих людей.
Она ушла. Супруги закрыли дверь и облегченно вздохнули.
— Слава богу, дом теперь очистился, — сказала Милия.
Была темная, дождливая ночь. Ветер завывал над крышами, грохотал водосточными желобами и скрипел ставнями. Представляя себе, как неприятно сейчас на улице, супруги прижались друг к другу в приятном сознании, что им тепло и мирские бури мчатся мимо их уютного, чистого гнездышка. Но в тишине они никак не могли отделаться от мысли о третьем человеческом существе, которое бродило ненастной ночью — без крова, не зная, что его ждет завтра. Только теперь Милия вспомнила, что она не рассчиталась с Лаумой.
«Ну, сама вспомнит и придет», — успокаивала она себя.
У ног Пурвмикеля лежала собака. Милия включила радио. Из репродуктора полилась прозрачная мелодия «Анданте кантабиле» Чайковского. Двое, прижавшись друг к другу, говорили о будущем. У директора департамента нашли рак желудка. Близкая его смерть вселяла новые надежды в сердца кандидата философии и его достойной супруги.
Всю ночь бушевала теплая весенняя буря. Потоки дождя уносили последние остатки снега. Журчала вода в желобах. Повсюду неслись мутные бурные потоки, и беспокойно качались на ветру верхушки деревьев.
Выйдя на улицу, Лаума остановилась. Ее неприветливо встретила ненастная, сырая ночь. Куда идти? Прислонившись к железной решетке ворот, она глядела в окружающую темень. У нее не было калош, старые туфли сразу промокли. Ветер распахнул полы легкого пальто и прохватил все тело; девушка вздрогнула, как от прикосновения холодной лягушки. Кто-то подошел к воротам. Лаума съежилась и перешла на противоположный тротуар.
Лаума посмотрела через улицу на большие, широкие окна. Горела висячая лампа под красным абажуром. У камина сидели двое. У ног их лежала собака, и нежные белые руки гладили ее по спине. Счастливая собака… Как тепло там, в комнате!..
Девушка пересилила себя и отошла.
Другие улицы… площади… несущиеся автомашины… Вспыхивают и гаснут зелено-красные рекламы… кофе «Мокко»… папиросы «Феникс»… Девушка чувствует на груди холодные капли, узелок оттягивает руку. Если бы можно было присесть!
На бульваре под деревьями стоят скамейки. Она садится на одну из них. Мимо несутся извозчики; как грузные тени, бредут люди. Через улицу, во втором этаже, — лучшее рижское кафе. Столики, дамы в шубках, мужчины. В углу гнутся тонкие фигуры музыкантов. Известный юморист ест пирожное и пишет фельетон для завтрашнего номера газеты. Другие господа тоже пишут — может быть, фельетоны, а может быть, и векселя… Они все могут…
Как тянется ночь! Девушка все ходит, промокшая, усталая. Город затихает. Все расходятся по домам,
Лаума выходит на набережную Даугавы. Мутные, грязные воды стремятся к морю. Около набережной плавают редкие обломки льдин. Вдали темнеют силуэты судов. На фоне темного неба полощется флаг над дворцом президента. Спит президент, утомленный банкетом… Девушка глядит на темную воду… Всего лишь прыжок в темноту, секундное напряжение волн — и не придется больше дрогнуть, не нужно будет думать…
Она долго стоит на берегу. Издали полицейский с любопытством наблюдает за ней: прыгнет или не прыгнет? Если прыгнет, будет о чем рассказать жене, друзьям, начальству…
Нет, не прыгнула… Как ни мрачна ночь, она не может длиться бесконечно. Как бы ни была пуста жизнь — человек не имеет права сбросить ее, как изношенную калошу. Слишком сильна в девушке жажда жизни… Она удерживается от соблазна…
Она направляется дальше с маленьким узелком под мышкой. В одном месте присаживается и плачет. Ночной сторож гонит ее. Она встает и уходит… Но везде есть ночные сторожа, везде закрыты двери… А над усталым городом бушует и завывает ветер.
Измученная бессонной ночью, продрогшая, с синевато-серым лицом, Лаума утром собралась с духом и пришла к Пурвмикелям за жалованьем. Ей выплатили деньги без всяких разговоров. Холодно и сдержанно простилась с девушкой красивая барыня, и даже Лео, почувствовав настроение хозяйки, сердито зарычал на старую знакомую.
И опять она продолжала бродить по улицам, пока ноги не отказались повиноваться. В горле стоял тяжелый комок, временами ей приходилось стискивать зубы, чтобы сдержать подступающие рыдания. Почему у нее не было своего угла? Почему не было человека, к которому она могла бы прийти, приласкаться и пожаловаться на свою неудачную жизнь?
Ночь Лаума провела на вокзале в зале ожидания, вместе с латгальскими лесорубами и разными бродягами, а как только забрезжил рассвет, ушла в город искать работу.
***
Начались бесконечные мучения и беготня по городу. Лаума целыми днями выстаивала на углах улиц в ожидании выхода газеты, спешила по указанным в ней адресам, топталась вместе с другими женщинами по чужим передним — и получала отказ. Ведь у нее не было ни одной рекомендации, а богатые хозяйки и разговаривать не хотели, если не было рекомендации. О поступлении на фабрику или в мастерскую нечего было и думать.
«А если так и не удастся найти работу?» — не покидала Лауму мрачная мысль.
У нее еще оставалось немного денег от полученного жалованья; и пока она была в состоянии уплатить за место в ночлежке или на постоялом дворе и купить пару кренделей на завтрак, она чувствовала себя уверенно. Но деньги быстро таяли, не помогали ни бережливость, ни самый строгий учет — скоро должны были иссякнуть последние сантимы.
И Лаума представляла себе дальнейшее, неизбежное… гибель. Так нередко бывает: если человек оказался в трудном положении и не может продолжать жить в прежних условиях — он приходит в отчаяние, считает, что все потеряно. Жизнь человеческая похожа на горные террасы: человек, привыкший жить на высокой террасе, рассматривает жизнь на следующей, более низкой террасе как гибель, — не потому, что на ней вообще нельзя жить, а потому, что его пугает самый момент падения. Но, пережив этот страшный момент, это падение вниз, он становится на ноги, приходит в себя и продолжает жить, посмеиваясь над недавним отчаянием и страхом.
Жизнь Лаумы нельзя было назвать легкой и радостной, но она привыкла к ней, и мысль о том, что ей придется жить в худших условиях, на более низкой ступени общественной лестницы, внушала ей ужас. Наблюдая людей, живущих этой, казавшейся ей страшной жизнью (которые отнюдь не считали себя менее счастливыми, чем она), Лаума не могла понять их. Оборванные бродяги, провожаемые презрительными насмешками прохожих, скитались по окраинам, возле порта; голодные, продрогшие дети просили милостыню, унижаясь перед каждым встречным; падшие женщины предлагали себя за деньги каждому, кто хотел их купить, и не краснели, если кто-нибудь называл их самыми бесстыдными именами… Что это за люди, как они могли переносить все это? Где их человеческое достоинство? Или они совсем отупели, стали бесчувственными?
