нас сперва шеи, потом спина и плечи, потом уж и все тело, а присесть было некуда и остановиться нельзя – проводник наш все удалялся, сумеречно маяча на серо-коричневом фоне бесконечных болот.
В десять часов стало темнеть, короткая наша цепочка растянулась, проводник, шедший впереди, исчез, товарищ мой, который шел за мной, тоже исчез. Каждый оказался одинок в этих сумерках, в мертвой тишине, доски колыхались под ногами, медленные вязкие волны расходились в стороны, и все чаще среди красноватой торфяной жижи попадались окна мертвой воды. Они казались черными на фоне восточной сумрачной стороны и свинцово поблескивали, отражая бледнеющий закат, когда я оглядывался.
Мне стало нехорошо одному, и я остановился, поджидая приятеля. Я ждал долго. По горизонту темнела полоска лесов, а вблизи видны были только изуродованные елки и сосенки, заморенные березки и осинки, бог знает как державшиеся за кочки. Вечерний жидкий туман поднимался над красновато-маслянистыми болотами. Хотелось выйти на твердую землю, на холм, присесть, оглядеться…
Показалась в тумане длинная фигура моего товарища. Тонкая шея его свернута была набок. Потеряв надежду догнать нас, брел он медленно, с усилием подпираясь палками. Когда он подошел совсем близко, я вгляделся в его испепеленное лицо и опять подумал, что мы бежим от чего-то, и, как сказал Поэт, на половине странствия нашей жизни оказались мы в некоем темном лесу, ибо сбились с праведного пути. Но в сон ли погружены мы были, когда покидали истинный путь?
Внезапно донесся до нас громоподобный рык сверху, и, оторвав взгляд свой от болот, мы сразу увидели прекрасный самолет, идущий на снижение в сторону Архангельска.
Он летел уже невысоко, и хорошо было видно, как сиренево поблескивают стекла в длинном его носу, а рубиновые вспышки под его округлым брюхом и в хвосте казались ослепительными.
– Вот так и жизнь, – вдруг сказал мой приятель. – То летишь, то ползешь в болоте, а?
Самолет скрылся, гром его двигателей постепенно растаял, мы поправили свои рюкзаки и побрели дальше. Все темнело и темнело, туман находил волнами, справа тускло сияла молодая луна, резко, грубо пахло болотной утробой, все вокруг приняло неопределенный темно-серый цвет, и даже окна черной мертвой воды стали неразличимыми, и только деревянная тропа путеводно белела… Но во втором часу ночи на северо-востоке стало светать, потом и робкий румянец заиграл там, туман стал расходиться, полоска леса, которая с вечера виднелась на горизонте, чудесно приблизилась, уже различимы стали большие деревья, и мы поняли, что конец пути близок.
– Э-ге-ге-е-е-е… – еле слышно долетел к нам голос проводника.
– О-го-го! Иде-ем! – дружно отозвались мы и радостно прибавили шагу.
– Э-ге-ге-е-е-е… – опять заунывно завел проводник.
– Иде-е-ем! – еще громче крикнули мы в ответ.
– Э-ге-ге-е-е… – еще тоньше заголосил проводник, и тут же вслед за криком услышали мы какое-то бляканье по железу, будто лошадь с боталом бродила по лесу.
– Слушай! – остановился я. – Так ведь это же Долгие Крики! Это он не нам, это он мужика зовет с той стороны…
С удовольствием вслушиваясь в дребезжащие и в то же время чистые металлические звуки, мы закурили и из последних сил зашагали к невидимому озеру.
– Сейчас самоварчик, Юра, а? – счастливо бормотал мой приятель сзади. – Горячего чайку, а?
Деревянная тропа вошла в лес и внезапно оборвалась. Так же как и у начала, у конца ее воткнуто в мокрую землю было несколько палок. Воткнули и мы свои палки и пошли уже свободнее, рядом, по веселой робкой тропинке. Редко тут ходили, но все же ходили, и дорожка во мху обозначалась явственно.
По мере того как мы шли лесом, впереди все светлело, светлело, потом деревья разбежались по сторонам, и нам открылось большое, неправдоподобно гладкое, розовое под зарею озеро.
На берегу был вкопан стол и по бокам его – две лавки. Проводник наш сидел, вольно облокотившись, спиной к нам, глядел на озеро и курил. Услыхав наши шаги, он обернулся.
– Дошли? Я уж думал, не потопли в болоте-то? А хозяин-то наш, видно, хозяюшку долго ласкал, уморился – не слышит ничего…
– Что же делать? – растерянно спросили мы. Мысль о горячем чае, о постели так радовала нас…
– А вы покричите! – посоветовал проводник и хохотнул почему-то. – А я уж голос сорвал.
Долго мы кричали вместе и по отдельности, а избушка на том берегу спала, никто не показывался.
– Да где у него собака-то? – изумился вдруг проводник. – Собака услыхала – разбудила бы их… В лес убегла, что ли?
– Может быть, выстрелить? – спросил я.
– Во-во, давайте, дуйте! – обрадовался проводник, косясь на наши ружья. – Московскими-то патронами оно громчей будет!
Мы выстрелили по два раза. Какое чистое, утреннее эхо пошло раскатываться по озеру, возвращаясь к нам, отдаваясь от нашего берега и снова возвращаясь!
– А, ешь твою корень! – плюнул проводник. – Давайте, ребята, костер жечь, ночевать будем. У вас как с харчами? Консервы есть какие?
– Есть, – сказали мы.
– Ну, вот, сейчас откроем, на огне разогреем… А насчет этого самого как?
– И это есть.
– А что! Заслужили!
Минут через десять ярко пылал небольшой костерчик на берегу, грелась в открытых банках свиная тушенка, утки проснулись и летали парами над самой водой, далеко где-то заигрывали тетерева, будто бы накручивал кто-то ручку детской балалаечки, взошло солнце, крупная рыба всплескивала вовсю, птицы заливались в лесу, но и ноги наши гудели, и сон нас обрывал…
Так мы и задремали, рухнув головами на стол, а когда очнулись, солнце сияло и пекло, и, освещенный солнцем, стоя в корме большого черного карбаса, огребаясь кормовым веслом то с одной, то с другой стороны, подплывал к нам хозяин.
– Ах я старый пень! – смущенно ругал он себя, помогая нам забраться в карбас. – Заснул-то как! Утром встал, вышел, глядь – дымок на той стороне, что такое? Вроде никто не обещал… В бинокль поглядел: трое на столу спят, ну надо же! Ах ты, думаю, такой-сякой, людей всю ночь проморил, я скорей тогда старуху будить, она там сейчас самовар наставила, завтрак кой-какой, рыбки там, рябчиков я вчера троих принес, я ведь вчера сорок километров отшагал, обход совершал…
Хозяин говорил, говорил, проводник сильно греб, журчала под носом вода, иногда всплескивали весла, а нам дремалось, а нам казалось, приехали мы к родному человеку, и так много нужно ему сказать, и так много накопилось у него сказать нам, но это потом, а теперь спать…
И уже в доме, раздевшись, стащив нога об ногу сапоги, кое-как позавтракав и напившись чаю, жадно смотрели мы, как хозяйка стелет нам на полу матрасы, и
