Еще и сейчас в маленьких городах можно увидеть эти сундуки со звонкими запорами, со знаменитым поющим замком. Одним из свойств этого замка была протяжность звука, — сундук уже закрыт, а еще звенит и звенит, будто в нем пересыпаются колокольцы и червонцы.
Секрет этого узора на сундуках, так называемого «мороза», тоже забыт. Любители этого редкого народного искусства только вздыхают. Никто не заботится, чтобы его воскресить. Да и вкусы изменились. Вряд ли теперешняя молодая колхозница купит такой сундук для своих нарядов.
Белозерск был стар, спокоен, зарос крапивой и лебедой, и даже приход «Писателя» не внес оживления на его пристань. Только мальчишки — за что им честь и хвала — толклись на берегу и пытались прорваться на пароход, чтобы посмотреть в сотый раз паровую машину. Но их не пускали.
Казалось, все, кроме любопытных веснушчатых и остроглазых мальчишек, было погружено в этом городке в дремоту.
«Писатель» вошел в Шексну, в издавна обжитые места с большими почтенными селами и каменными церквами на высоких берегах, с рудыми крутоярами и соснами на них, с бледными небесными далями, заполненными разноцветным хороводом облаков.
В вышине дул ветер, облака неслись и перемешивались в бегучем свете солнца, и потому небо походило на огромное лоскутное одеяло.
На пристани в Пошехонье — этот городок со времен Салтыкова-Щедрина считался образцом захолустья — на пароход пришла экскурсия школьников из какой-то отдаленной деревни. Молодая учительница говорила детям:
— Пуще глядите! Запоминайте! Это вот паровая машина, что горячий конь. Глядите, как блестит стальными коромыслами. Будущей весной повезем вас на пароходе в самый Череповец. Надо вам ко всему привыкать.
Лица детей пылали жаром от радости, а одна маленькая девочка с тремя косичками спросила нараспев:
— А она может, что ль, взви-и-ться под небеса, эта машина, ежели сильно крутануть колесо?
— А ты попроси механика, — посоветовал ей заготовитель живицы — он все еще ехал на «Писателе». — Он крутанет, и мы улетим под самые тучи.
— Не! — ответила, подумав, девочка. — Не хочу. Я земная.
Ночью на Шексне я не мог уснуть. Берега гремели соловьиным боем. Он заглушал хлопанье пароходных колес и все остальные ночные звуки.
Переливы соловьиного свиста непрерывно неслись из густых береговых зарослей, из мокрых ольховых кустов. Иногда пароход шел под самым берегом и задевал гибкие, свисавшие над водой ветки. Но это нисколько не смущало соловьев.
Такого роскошества, такого безумного и вольного раската заливистых звуков, такого пиршества птичьего пения я не слыхал ни разу в жизни.
В Москву я вернулся с сожалением, понимая, что после стольких поездок я уже пропал и долго усидеть на одном месте никогда, быть может до конца жизни, уже не смогу. Так оно и случилось.
Деревянная гостиница в Поти пошатывалась и потрескивала, будто от землетрясения.
Низенький и толстый заведующий гостиницей Васо — престарелый гуриец — очень сердился на жильцов, если они шумно сбегали с лестницы, да еще при этом напевали модную в то время песенку:
Мы на лодочке катались, —
Золотистый-золотой.
— Зачем прыгаешь, как дикий кабан, кацо! — кричал старик. — Крыша свалится на голову, — что будешь делать без крыши и головы?
Вспыльчивый Васо вечно препирался с такими же вспыльчивыми жильцами. Скандалы возникали внезапно, как взрыв. Они обыкновенно начинались на ломаном русском языке, потом, разгоревшись до высокого накала, переходили на грузинский, а заканчивались таким бешеным потоком щелкающих и чмокающих звуков, что в этом яростном клекоте терялись последние признаки какого бы то ни было языка.
Скандалы стихали так же внезапно, как начинались, будто с размаху захлопывалась непроницаемая дверь.
Над конторкой у Васо были приколоты кнопками к стене открытки с «Типами старого Тифлиса». То были рисунки неизвестного, но безусловно талантливого художника.
Открытки эти Васо решительно отказывался продавать. Он развесил их ради удовольствия.
На одной из открыток был изображен, между прочим, круглый, стриженный ежиком и сердитый старик, очень похожий на Васо.
Широкие серые шаровары Васо, стянутые у щиколотки, раздувались на нем пузырями. На шаровары были натянуты белые носки на розовых подвязках. Кавказский поясок с серебряным набором свободно лежал на животе у Васо и во время крикливых скандалов подскакивал, как бы участвуя в перебранке.
Тотчас после моего приезда Васо вошел ко мне в номер с огромной пухлой книгой для записи постояльцев.
Он начал вписывать меня в эту книгу красивой грузинской вязью и сердито спросил:
— Зачем в Поти приехал?
Я объяснил ему, что приехал в Поти для работы над книгой об осушении колхидских болот. Васо почему-то начал сердиться.
— Что ты поешь мне про болото, кацо! — закричал он. — Ты говори сразу, зачем приехал?
Я повторил, что приехал изучать осушение Колхидской низменности.
— Ты думаешь, я не знаю, зачем ты приехал? — еще громче закричал Васо. — Ты думаешь, что я старый ишак и поверю, что ты приехал копать болота. Говори правду, смотри мне прямо в глаза, — или не будет тебе комнаты в гостинице!
Васо швырнул мне обратно мое удостоверение. Начинался очередной скандал. Пришла задыхающаяся старуха — жена Васо. Она сложила на груди руки, с мольбой посмотрела на меня и укоризненно покачала головой:
— Такой хороший человек, а старика обманываешь.
— Он не хочет сказать правду! — кричал Васо. — Упрямый, как буйвол. Разве он приехал ограбить банк, что не хочет сказать? Я тебя не выдам, кацо. Спроси у каждого человека в Поти, — он тебе скажет, выдавал ли я кого-нибудь или нет. Как ты смеешь так на меня думать!
Прибежала дочь Васо — молодая женщина с копной таких жестких волос, будто она носила черный и спутанный проволочный парик.
— Ты не смеешь так на меня думать! — кричал Васо. — Когда свели коней у Нонашвили, разве я выдал парней из Супсы! Ага, ты не знаешь, кто их выдал! Ты не знаешь! У тебя нету совести, чтобы сознаться перед старым человеком.
Мне надоел этот непонятный скандал.
— Я пойду, наконец, в милицию, — сказал я, стараясь перекричать Васо. Тогда дочь его схватила меня за плечи и зарыдала.
— Нет! — закричала она. — Он наговаривает на себя. Он совсем не знает, кто украл лошадей. И никогда не знал. Он не виноват. Если вы пойдете жаловаться в милицию, я вырву у себя волосы на голове и брошусь в Риони. Скажите ему правду, зачем вы приехали, и он успокоится. И будет конец.
Васо сел на стул и начал желтым платком вытирать мокрую шею. Он дышал со свистом, как астматик. После шеи он начал яростно тереть платком седую потную грудь.
— Вот видите, что вы делаете, — прокричала дочка Васо. — У вас не сердце, а железо.
— Ну хорошо, батоно, — примирительно сказала жена Васо. — Я сама скажу, зачем вы приехали в Поти. Я уже догадалась.
— Что вы догадались? Чего вы от меня хотите? — спросил я оторопело.
У меня голова шла кругом.
— Вы фотограф! — радостно воскликнула она. — Вы будете снимать людей на базаре. Только я не вижу у вас картины.
— Какой картины? О чем вы говорите?
— Ха, ха, он не знает! — сказала дочь. — Как же вы без нее будете работать?
Она стремительно рванула за пояс и повернула вокруг своей талии пеструю юбку, — в пылу скандала юбка у нее сама по себе сбилась назад.
— Где же ваша картина с отрезанной головой? — повторила она. — Где? Или вы собираетесь снимать на пляже всяких голых девчонок, которым я когда-нибудь выцарапаю глаза вот этими руками.
Тогда я догадался, о какой картине она кричала. Сколько раз я видел около уличных фотографов облупленные холсты с изображением жгучего черкеса с кинжалом. Он сидел, подбоченясь, на гнедом кабардинце. Голова у этого наездника была вырезана начисто. В отверстие от головы каждый снимающийся мог засунуть собственную голову и выйти на фотографии лихим джигитом. Внизу под конем была надпись: «Хаз-Булат удалой быстро едет домой».
— Я не фотограф! — простонал я в отчаянии.
— Так кто ж ты такой наконец? — зашипел Васо, поднял книгу записей и в сердцах швырнул ее на стол. — Зачем ты приехал в Поти? Делать фальшивые деньги?
— Я знаю! — радостно закричала дочь Васо. — Я знаю, отец. Он приехал на базар.
Шум сразу стих. Все смотрели на меня выжидательно и с радостным изумлением.
— Да, если хотите, то я приехал на базар, — сознался я. Другого выхода у меня не было.
— Ай, нехорошо как поступаешь, — сказал Васо усталым и умиротворенным голосом. — Что ж ты молчал, как глухонемой. На базар так на базар. Так и запишем. Живи теперь, сколько хочешь. Ай-ай, как ты меня напугал!
