Маша Макарова, маленькая, стриженная под мальчика женщина, до смешного не умевшая устраивать собственную жизнь, но от доброты души всем и всегда подававшая советы, – предположим, он скажет тебе, чтобы ты выходила за него замуж, и ты скажешь: согласна, – а что дальше? Где он будет? В Мурманске, или во Владивостоке, или еще где-нибудь? А ты будешь ездить за ним?
– При чем тут Владивосток, – сказала Галина Петровна, – и вообще, о чем ты говоришь? Пока идет война, будет там, где ему надо быть.
– А ты?
– И я тоже.
– Подожди! Вот через месяц нас вернут из этой поездки в Москву, и мы снова поедем на фронт, но уже не сюда. Ты поедешь с нами или не поедешь?
– Конечно, поеду, – неуверенно сказала Галина Петровна.
– Хорошо, съездишь с нами еще два или три раза, а потом? Даст бог, на фронте все пойдет хорошо, и твой театр вернется в Москву. Как будет тогда? Ты в Москве, а он здесь? Или уйдешь из своего театра и сюда, в мурманскую труппу? Здесь, между прочим, неважная труппа. – Маша Макарова вздохнула так, словно Галина Петровна уже вышла замуж и перешла в эту «неважную» мурманскую труппу.
– Ничего я не знаю, – тоже вздохнув, сказала Галина Петровна.
Она и в самом деле ничего не знала. Ей не хотелось расставаться с фронтовой бригадой, в которой они все жили гораздо дружней, чем до войны в театре. Но, думая о будущем, она все-таки думала о своем театре, который был сейчас в эвакуации в Средней Азии. А сегодня утром, когда она заехала с аэродрома в гостиницу, ее совсем запутало письмо от Витеньки Балакирева, присланное с прилетевшим из Москвы в их бригаду аккомпаниатором. Витенька писал ей, что стал заместителем директора нового театра, только что организованного в Москве из актеров разных других театров, и обещал, что, когда она вернется в Москву, ее не только возьмут туда, но и сразу дадут хорошую роль. Все, что Витенька писал в этом же письме об их прежних отношениях, было ей сейчас совсем ни к чему, но его обещание взять ее в театр взбудоражило ее. Так не хотелось ехать куда-то в эвакуацию, правдами и неправдами цепляясь за свой старый театр, который она разлюбила, потому что уже давно чувствовала себя в нем ненужной. Так хотелось, чтобы была Москва и этот новый театр и чтобы ее действительно взяли туда и действительно дали ей такую роль, какой у нее еще никогда не было!
Пока она несколько раз читала и перечитывала это место в Витенькином письме, ее мысли о Полынине отошли куда-то в сторону и не сразу вернулись обратно.
– Ничего я не знаю, – повторила Галина Петровна, встала, подошла к дверям зрительного зала, заглянула в них – не пора ли на сцену – и снова села, поправив на плечах полушубок.
– Конечно, ничего не знаешь, – сказала Маша Макарова. – Война, а он летчик: завтра выйдешь замуж, а послезавтра убьют! И даже неизвестно, будет ли полагаться тебе пенсия, если люди только что поженились и у них нет детей.
Маша Макарова была самым бескорыстным существом на свете, но страсть давать житейские советы была сильнее ее.
Услышав Машины слова о пенсии, Галина Петровна так растерялась, что даже не сразу нашлась, что ответить.
– О чем ты? Бог с тобой!
Ее позвали, и она, подбирая на ходу юбку, побежала в зрительный зал. Через минуту после этого вошедший в фойе Полынин застал там только Машу Макарову. Она усердно дымила самокруткой и переживала свои слова. Сейчас, когда уже не с кем было делиться житейской мудростью и она осталась одна, эти слова самой ей казались ужасными. Увидев входившего в фойе Полынина, она сорвалась ему навстречу. После того, что она только что сказала, она чувствовала себя виноватой перед ним.
– Хотите Галю видеть? – спросила она, подбегая к Полынину в своей широкой, до полу юбке, на которую тот смотрел с удивлением, не зная, что значит этот странный наряд.
– Да, – сказал Полынин. Маша тоже была с концертом у них в полку, и Полынин узнал ее. – Хотел бы повидать Галину Петровну, а то мне надо уезжать.
– Ее только что вызвали на сцену, она теперь не скоро освободится.
Полынин посмотрел на часы. Он не знал, как быть.
– А куда вы уезжаете? Далеко?
– Далековато. В Москву.
– Подождите… Сейчас я, может быть… я попробую… – И, не тратя времени на долгие объяснения, Маша Макарова побежала в зрительный зал, оставив Полынина одного посреди пустого фойе.
Через минуту к нему вышла задыхавшаяся Галина Петровна. Она была на высоких каблуках, в такой же длинной юбке, как и ее подруга, и в накинутом на плечи поверх гимнастерки пуховом платке, концы которого она сжимала в кулаке, точно как на фотографии, подаренной Полынину.
– Что случилось? – спросила она, отпуская концы платка и беря Полынина сразу за обе руки своими холодными руками. – Вы уезжаете? Когда, почему, надолго?
Полынин, которого она продолжала держать за руки и которому от этого трудно было говорить, сказал, что уезжает в Москву, видимо, насовсем, будет там служить, уезжает сегодня вечерним поездом.
Галина Петровна молчала. Она была так оглушена неожиданным известием, что еще не успела подумать, хорошо или плохо для нее, что Полынин будет служить не в Мурманске, а в Москве. Пока она знала только одно: сегодня она теряла его, а что будет дальше, неизвестно.
Плечи ее дрогнули, и она, отпустив одну руку Полынина, поспешно вытерла слезы концом платка.
– Ты вот что, Галя, – увидев, что она сейчас расплачется, неожиданно на «ты» сказал Полынин и, освободив вторую руку, обнял ее, ощущая теплоту прикрывавшего ее плечи пухового платка, – ты поезжай в Москву, когда вы тут закончите свою поездку, и выходи за меня замуж… Если, конечно, не возражаешь.
Она ничего не ответила ему, а ткнулась ему в грудь головой и, несколько минут прижимаясь к нему, стояла и плакала над его простыми и добрыми словами. И пока она прижималась мокрым лицом к его груди, у нее все не выходили и не выходили из памяти страшные Машины слова: «Завтра выйдешь замуж, а послезавтра убьют».
Наконец она громко всхлипнула, оторвалась от Полынина, полезла в карман своей длинной театральной юбки, достала оттуда платок, жалобно шмыгая носом, долго вытирала лицо и, подняв глаза на Полынина, сказала так же просто, как он, потому что в ответ на его слова только так и сказалось:
– Хорошо, я приеду. Когда у тебя поезд?
– В двадцать один ровно.
