— Ударила и убежала, ну и ну! — жаловался Алоизас, а тип, жавшийся около, всем своим ехидным видом доказывал, что произойдет, если Алоизас разрешит ему заорать, — стены рухнут, небосвод расколется, вселенная хрустнет, как скорлупа выеденного яйца!
Откуда ты взялся, противный и подлый? В тишине Алоизас наткнулся на свою тень. Наткнулся и забыл о ней, ожидая неизбежного, которое приближалось огромными шагами. Ясно понял, что был бы недоволен, ели бы не мог так яростно и радостно ждать, забыв все остальное, даже убийственную обиду. Ему уже не хотелось, чтобы Лионгина одумалась и вернулась с виноватым видом. Лишь мгновение, частицу мгновения ждала опустевшая квартира ее возвращения, а он жаловался кому-то и прощал ей все грехи. Потом зло хохотнул и разжал стиснутые кулаки. Мерзкий человечек, все время находившийся рядом, недоуменно разинул рот…
— Что с тобой, Сын Земли?
На потолке засветился экран телевизора, послышался мелодичный голос Берклианы.
— Ничего, кошка царапнула, — пробормотал Алоизас.
Она услышала, хотя дрейфовала в другой галактике.
— Что такое кошка? Почему ты не выстрелил в нее из атомного пистолета, который я подарила тебе ко дню рождения?
— Царапнула и удрала, шельма.
— Ты ранен, Сын Земли? Жди меня! — Грудь Берклианы заколыхалась. — Я вижу, ты страдаешь. Траектория моего полета задела вашу Солнечную систему. Внимание, катапультируюсь на сверхсветовом модуле!
Слились время и пространство, приблизился и растаял сверхсветовой модуль. Алоизас уставился на мерцающий овал, из которого лились мелодичные звуки, напоминающие испанский или португальский язык. Шея Берклианы вытягивалась, становилась похожей на шею земной женщины — на белую бархатную шею Ани, и не где-то там, за тысячи световых лет, а тут, рядом. Гладкая и теплая, все плотнее прижималась к нему женщина, замирая в его объятиях вместе с шорохом цветастого халата. Не бесполая богиня, а худое, крепкое женское тело, каждое ребро которого можно ощупать, сосчитать.
И неизбежное внезапно свершилось. Аня то вскрикивала, то смеялась, он же не издал ни единого звука, однако слышал непрекращающийся крик, раздирающий рот страшного, скрючившегося в нем человека, видел, как где-то в пространстве металась, падая и увеличиваясь, точка — раненый жестяной мотылек…
— Что ты натворила, Аня? — отстранил он ее от себя.
— Что ты натворил, проклятый? — Алоизас лихорадочно искал коварного подстрекателя, сообщника.
Пегасика она едва узнала — шляпчонка съехала на ухо, в глазках чертики, в зубах сигара. Машину, как мяч, швыряло с одной стороны улицы на другую. К счастью, не было встречных.
— С каких это пор пристрастились к сигарам? — не удержалась — съязвила Лионгина.
— Игерман! Чертов сын Игерман! Хочешь не хочешь, всем сует эту дрянь.
Лионгина не боялась, что они могут врезаться в троллейбусный столб или в ночующий на улице автомобиль. Там, где пролетает сейчас «Волга», колышется земля и все, что пустило в нее корни за семнадцать лет. Никому не нужных, пустых лет. Достойных сожаления и абсурдных, как и ее нынешняя поездка, над которой будет потешаться все бюро. Вдруг вспомнила, как неловко задела Алоизаса локтем. Неужели могла бы ударить его? Нет, никогда!
— Иго-го! — по-жеребячьи хохотнул Пегасик, проскакивая мимо сотрясающей асфальт пасти грузовика.
Ее отбросило к дверце. Вслед за страшной пастью полз не менее впечатляющий, груженный железобетонными блоками прицеп. Рассмеялась и Лионгина — громче, чем следовало в такой малосмешной ситуации. И я пьяна, не пивши пьяна. Нет, ты просто спятила! Этой ночью все сошли с ума.
— Больше я в вашу машину не сяду, — процедила она строго, а это значило: в Мажейкяй возьму, но еще куда-нибудь — вон из кожи лезь — ни за что!
Неожиданно Пегасик возмутился:
— Не я эти ралли выдумал. Чертов сын Игерман. Все претензии — к нему!
Парадные двери гостиницы широко распахнулись, хотя они не успели даже ручки коснуться. Швейцар пошатывался и икал.
— К мистеру… мистеру Игер… Егер… Егерману?
Из кармана его форменной куртки торчала бутылка коньяка.
Из-за стеклянной перегородки дружески приветствовала их наманикюренная ручка администраторши.
— Гости товарища Иг-гер-ма-на? Про-о-сим, про-о-сим!
Дежурная по этажу дремала на диване, укрывшись газетами. Из-под них торчали толстые, как бревна, ноги и веник крашеных волос соломенного цвета.
— Игерман всех напоил?
— Ага, набит деньжищами! — с боязливым уважением подтвердил Пегасик. — Космические человечки ему сыпанули — не иначе.
В квадрате окна, словно намереваясь выломать раму и прыгнуть вниз вместе с нею, стоял Ральф Игерман. Казалось, стоило ему чуть-чуть откинуться назад или сделать какое-нибудь другое неосторожное движение, и рухнет в темноту, в ночь, лишь кое-где прорезанную робкими огоньками. Его глаза, вперившиеся в дверь, горели, лицо блестело, как вспаханное и славным дождиком политое паровое поле. От него несло потом и гневом. В ногу Игермана судорожно вцепилась Аудроне, мертвенно бледная от шампанского и переживаний.
— Слава богу, директор! — Увидев Лионгину, Аудроне расплакалась, выпустила лакированную туфлю и бессильно осела на пол.
— Вставай, корова! — подскочил к ней, подняв кулаки, великан с путаной рыжей гривой.
Лионгина узнала ее сожителя Еронимаса С. Когда-то сыграл Пятраса или Топилиса[13] — никто точно не помнит, кого и где — и теперь изображал из себя непризнанного гения и жил за счет таких, как Аудроне. Невысокий плотный мужчина в модном бархатном пиджаке — математик и любитель конного спорта — оттер ругательски ругавшегося Еронимаса в угол.
— Дайте выпить, а то умру от страха, — жалобно пискнула Аудроне, и услужливый мужчина в бархатном пиджаке опрокинул в нее стакан.
— Спи, бедняжка, намучилась, бедняжка, — прочитал он молитву над ее блаженно сомкнутыми глазками.
В обеих комнатах люкса висел дым, как над подожженной свалкой. Беспорядочно и бессвязно выныривали из сигарного дыма какие-то вещи, музыкальные инструменты, знакомые и незнакомые лица, стянутые могучим магнитом в общую кучу. В этом муравейнике — кроме математика-жокея и экс-артиста Еронимаса — Лионгина увидела и с важным видом разглагольствующего профессора физики, пожалуй, единственного физика в Восточной Европе, все еще носящего галоши. С визгом крутилось в комнатах несколько девиц из ресторана — светловолосых граций неопределенного возраста, затащенных сюда вместе с оркестрантами и их инструментами.
— Прошу вас, маэстро, начинайте. Я прибыла на ваш королевский фокус! — Лионгина присела и подсунула под голову Аудроне чей-то свернутый пиджак. — Публики достаточно? Чего же вы медлите?
— Нашли дурака! Нет уж, теперь вы меня, как загнанную клячу, в бассейн с крокодилами за узду не затащите! Чего я там не видел? А здесь все-таки шестой этаж. — Лицо Ральфа Игермана сияло, будто освещенное прожектором. — Но вы тут, Лон-гина, Лонгина Тадовна, и снова небо горит звездами, и снова на душе весна! Эй, все сюда! — Он тщетно пытался собрать в кучу разбредшихся участников пира. — Предлагаю поднять бокалы за прекрасную гостью!
— Браво! Ура! Валё![14] — раздался нестройный хор — кричали и за столом и из-под стола, даже из ванной, за открытой дверью которой кто-то плескался.
— Прекратить! — рявкнул Игерман. — Блеете, как стадо баранов!
— Не их, себя ругайте. И перестаньте валять дурака, Ральф Игерман! Ведете себя, как мальчишка. Простите, хуже — как экстравагантный халтурщик. Понятно, оргии устраивать легче… чем по-настоящему читать поэзию.
Лионгина заставила себя выпалить эти злые слова, произнесла внятно и громко, чтобы все слышали, а главное, чтобы самой поверить в них. Вошла в номер смело, говорила еще смелее, однако чувствовала себя, словно упала в грязь. И не столько оскорбила ее компания и пьяный шум, сколько поза Игермана и банальные его славословия, будто половой тряпкой мазанувшие по ее глубоко похороненным, однако не умершим воспоминаниям, которые неизвестно зачем многие годы таила она от Алоизаса, да и от самой себя. Суть не в том, что я, ты или он уже не такие, какими были некогда или какими считали себя. Лионгина не знала, какова эта суть, лишь догадывалась, что есть нечто более важное, чего жаль сильнее, чем изменившихся черт лица или характера, чем жизней двоих или троих катящихся под гору людей.
— Хотите, прогоню их к черту? Всех до единого, хотите? — Игерман растопыренными пальцами ерошил свою поредевшую гриву и топтался на месте, не зная, как ублажить гостью.
— Лучше меня — к черту.
Ради этой дымящейся помойной свалки, ради сомнительного счастья лицезреть опустившегося типа она бросила Алоизасу оскорбительные слова? Более того — чуть не ударила его по лицу. А может, и ударила? Ведь не помнит, как вылетела из дома.
