— Тетя Оля, машину не останавливай, я не полезу. Я, конечно, помогу тебе поднести ближе к Минску наши узлы, а там уж, пожалуйста, ты как-нибудь сама. Я в город не пойду.
Ольга ахнула. Вот связалась на свою голову! Еще такой беды не хватало!
— А куда же ты пойдешь? Костя ответил не сразу:
— В партизаны пойду.
— Где ты их найдешь, дурень?
— Найду!
Такая уверенность в ответе, во взгляде, что она на какое-то мгновение растерялась: что делать, как вести себя?
Попыталась просить:
— Костичек, миленький, что же это ты делаешь со мной? Меня же твоя мать съест, что не уберегла тебя. И сама умрет от горя.
Помрачнел, помолчал, только простуженным носом сопел.
— Не умрет. Не у нее одной дети воюют.
Машину Ольга не остановила — боялась, что не возьмут да еще поведением своим подозрительность у немцев вызовет; среди немцев разные бывают, попадаются будто и люди, но чаще — хуже зверей.
Надеялась, что передумает Костик. Целый день шли по скользкой зимней дороге с тяжелыми узлами. На уговоры ее Костик не отвечал, снова угрюмо молчал. А когда спросил, сколько верст осталось до Минска, Ольга поняла, что решение его твердое.
— Где ты будешь искать их, партизан этих?
— В лесу.
— По такому снегу? Погибнешь, как ягненок из сказки. Волки съедят.
— Ну, ты меня не пугай. Не на того напала. В городе теперь худшие волки.
До Минска им не дойти, если на машину не сядут, придется снова где-то ночевать. И в эту ночь Костя, наверное, исчезнет, а она не сможет даже сказать Боровским, куда он пошел, в какой лес.
— Хочешь, отведу тебя к партизанам?
Костя даже остановился от неожиданности.
— Ты? Ты можешь отвести к партизанам?
— Если попросишь хорошенько.
— Ой, насмешила!..
Повалился на придорожный сугроб, задрыгал ногами, доказывая, как ему смешно оттого, что она, комаровская торговка, знает, где партизаны, хотя видно было — смеяться ему не хотелось, не до смеха было, утомленному, простуженному, полному страха перед неизвестностью. Ольга все понимала, но за шутовство обиделась.
— Полежи, полежи, подрыгай ногами...
Догнал ее, серьезный, точно повзрослевший, — вдруг сообразил-таки, чертенок, что не зря она сказала про партизан.
— Прости, Ольга, за все. Думаешь, кто-то другой поверил бы, что ты связана с партизанами? Какая ты молодец! А Ленка... Только много говорит — будто нас агитировать нужно! — а ни черта не знает. Сколько просил ее!
Хитрый жук, знает, как ревниво относятся они друг к другу, сестра его и она, Ольга.
— Но для этого нам нужно пойти на Руденск.
— Да куда хочешь, на край света пойду теперь за тобой.
Связной Марьян Сивец, который и при Советах, и теперь, при немцах, работал на железной дороге, хотя и жил в деревне, был недоволен, что она без согласия Захара Петровича привела пацана, так и сказал: «Партизанам нужны военные, офицеры Красной Армии, а не сопляки, таких в деревнях полно, только свистни». Но, на Костиково счастье, выяснилось, что Сивец знает Лену, встречался с ней у Захара Петровича, — возможно, Лену готовили для связи с ним, но потом она, Ольга, лучше подошла к этой роли.
К Боровским Ольга не отважилась идти, побоялась объяснения с матерью Кости. Через соседского мальчика позвала Лену. Лена прибежала, запыхавшись, бледная, вскочила в дом стремительно, с порога закричала:
— Где Костик? Куда ты его дела?
Пришлось рассказать ей всю правду. И произошло у них тогда великое примирение. Обнимались, целовались, просили друг у друга прощения, клялись в вечной дружбе.
Ей, Ольге, сейчас спокойнее, что рядом есть еще один близкий человек — школьная подруга, которой можно все рассказать, с которой можно посоветоваться, ничего не скрывая. Когда-то жалела, что Боровские не самые близкие соседи, не через забор, — казалось, что тогда бы они охраняли друг друга. Но теперь подумала, что вряд ли стоит выставлять дружбу с Боровскими напоказ. Лучше держаться подальше. Пожалуй, и к Захару Петровичу не стоит так часто наведываться. Нет, к нему можно. Он не боится за себя. А вот за него, за Сашу... Не нужно, вероятно, приходить ему сюда на ночь, радости ей от этого мало. Возвращался страх, от которого она избавилась и уже спала спокойно. Не нужен ей этот страх, он, как ржавчина, разъедает душу, ослабляет волю...
Задумалась и не услышала, как поднялся с постели Олесь, пришел к ней на кухню. Вздрогнула, увидев его перед собой, будто он внезапно застал ее за чем-то недозволенным или недостойным.
— Почему ты сидишь тут?
— Да так... Не спится.
— Почему тебе не спится?
— Я спала днем, — солгала она неуверенно: он хорошо знал, что днем она никогда не ложилась.
— Скоро утро, а ты так и не уснула.
— Нет, я спала.
— Не спала ты. Я слышал.
— И ты не спал? — удивилась она. Всегда думала, что по дыханию его чувствует, спит он или не спит, сон у него всегда был тревожный, как у мальчишки, у которого было днем слишком много впечатлений. Сегодня он спал спокойно, неслышно и этим ввел ее в заблуждение.
Ольга и при том свете, какой давал отблеск снега за окном, увидела, что он стоит босой, в одной исподней рубашке.
— Не стой так, пол холодный. На валенки, я нагрела их.
— А ты?
— На печи мои сохнут.
Она отдала ему старые, растоптанные отцовские валенки, накинула на плечи нагретый ее телом полушубок. Валенки она в самом деле взяла свои, маленькие, белые, фетровые, обула их. Но некоторое время стояла в ночной рубашке.
— Садись рядом. Мы накроемся одним кожухом.
Обрадованная, она быстро, как мышка, нырнула под кожух, обняла Олеся, прижалась к нему и так замерла на какое-то мгновенье, прислушиваясь к ударам его сердца, точно стараясь услышать его мысли. Потом припала губами к его щеке, прошептала женское, вечное:
— Как хорошо с тобой!
Но ответной ласки не последовало, он был более сдержан, чем обычно.
— Что тебя тревожит, Оля? Почему ты не спишь?
Она чуть отодвинулась от него и на минуту задумалась. Сказать ему, что ее тревожит? Сказать, чтобы он не приходил сюда, потому что она боится за него? Нет, сказать такие — это все равно что убить свою любовь, свою единственную радость.
— Я думала, как мы будем жить, когда кончится война. — И встрепенулась, поправилась: — Как я буду жить.
— Ты боишься?
— Чего?
— Той жизни.
— О нет! — Она совершенно искренне засмеялась. — Если я сегодняшней жизни не боюсь, то чего мне бояться той? Я радуюсь ей. Я твердо решила, что буду учиться. Как ты советовал. Что бы ни случилось, буду учиться. Я лежала и думала, как я буду ходить в школу. А потом в институт... А потом опять в школу, но уже учительницей, я хочу учить детей. — После знакомства с Яниной Осиповной она думала об этом много раз. — Веришь, что я могу стать учительницей?
Олесь с благодарностью поцеловал ее.
— Ты умеешь хорошо мечтать, красиво.
— У тебя научилась.
Он вздохнул.
— А я, кажется, разучиваюсь. Я так редко мечтаю теперь. Даже читать не хочется. Стихи особенно. Это пугает меня, Оля. Раньше для меня не было большей радости. Ты знаешь, я сам писал стихи, считал себя поэтом. И радовался — как я радовался! — что умею это, что получается у меня, что будет у меня когда-нибудь профессия, которая порадует многих людей. Со школы мои ровесники рвались в военные училища. Мне никогда не хотелось стать военным. Я тоже хотел стать педагогом и... поэтом. А теперь... убиваю... Но знаешь, почему я не мог уснуть, что меня беспокоит? Что не способен я на это и не могу научиться. Делаю и мучаюсь... Я убил их троих уже... немцев, фашистов... Ты помнишь, как меня колотило посла того, первого? Потом как будто ничего, особенных мук не было, так разве, нервы... Они сами искали своей смерти, они пришли, чтобы убить тебя, меня... Они зверствуют, расстреливают, вешают... Кровь за кровь! Смерть за смерть! Это не слова. Это смысл нашей жизни теперь. Они думали, что могут покорить нас... А ты посмотри, как поднимается народ. Ты сама рассказывала, что в каждом селе только и говорят о партизанах. А то ли еще будет! Я давно понял... О, как я понимаю: чем больше мы их уничтожим, тем быстрее придет наша победа. Но знаешь, что со мной случилось? Я получил задание... Подпольный комитет вынес приговор одному предателю. Я должен исполнить этот приговор. Но знаешь что? Знаешь что? Ты только, пожалуйста, пойми, никому другому я об этом не сказал бы, только тебе... тебе я могу рассказать все. Те, которых я убил, — немцы, пришельцы, я их видел только в лицо, и то издали... Для меня они не люди. Они пришли убить меня — я убил их. А это наш человек, наш, белорус. Может, было бы проще, если бы незнакомый... А то я знаю его лично. Сидел за одним столом... Понимаю, что предатель хуже любого фашиста. Но все равно... все равно убить этого человека мне нелегко. Я боюсь этого задания, Оля. Не могу придумать: как, где, когда?.. Не сплю вторую ночь... Думал, успокоюсь около тебя...
