— К воскресенью обязательно выздоравливай! Ты подумай — настоящие роли! — и исчезает.
И тогда в темноте раздаётся из противоположного угла уже откровенное, громкое всхлипывание.
— Знаешь что? — говорит Галя очень тихо. — Я никому-никому не расскажу, а ты мне скажи, о чём ты плачешь. Ладно?
К ней оборачивается заплаканное, хмурое лицо из-под массы спутанных светлых волос, и почти сердитый голос, срываясь от рыданий, отвечает:
— Вы… счастливые все! Вы будете бегать… и… танцевать! А у меня нога… вот, смотри!
Девочка откинула одеяло и показала Гале голую коленку, на которой та ровно ничего не увидела.
— Ну что же? И у меня такая же! — Галя тоже быстро отбросила одеяло и показала девочке свою голую коленку.
Но вид её не произвёл ожидаемого действия. Наоборот, он вызвал новый взрыв отчаяния:
— Ничего не такая же! В твоей пустышка, а в моей… туберкулёз!
Умолкла белокурая девочка, умолкла Галя, сражённая этим настоящим горем такой же, как она, девочки. Галя уже понимала, что это значит: это значит ходить прихрамывая или ходить на костылях.
— Знаешь что? — сказала она тихо. — Если у тебя будет болеть нога, ты сможешь быть моряком. Это интересней всего на свете! Я видела одного капитана: он на обе ноги хромал, и то стал адмиралом!
Про капитана Галя выдумала, чтобы утешить Асю.
— Я не хочу капитаном! Я хочу быть танцовщицей! Я хочу быть балериной!
— Асенька! — раздаётся Стешин голос. — Это что же такое? Опять плачете? Ну-ка, я тут у вас посижу да на вас погляжу. Вот сейчас Александра-то Владимировна увидит — что скажет?
Стеша усаживается около Аси и гладит её по голове, говоря ей какие-то простые, успокоительные слова.
А Галя первый раз в жизни сознаёт себя вдруг очень, очень счастливой, и ей почти стыдно перед Асей: ведь у неё, у Гали, две здоровые ноги, и она может бегать, двигаться, танцевать и стать балериной!
На другой вечер, в поздний час, когда Стеша ушла, убедившись в полном порядке палаты и оставив в ней только одну дежурную лампу, Ася, слегка прихрамывая, перебежала на Галину кровать и, усевшись у неё в ногах, рассказала такие интересные, такие печальные и такие новые вещи, что у Гали закружилась голова от множества мыслей, до сих пор ей неведомых.
Был у Аси старший брат, Женя, и в этом, конечно, не было ничего удивительного. Но удивительно было то, что Женя этот, очень умный и очень хороший — самый хороший на свете, как сказала Ася, — жил очень долго… в тюрьме! Он был студентом. — Никогда не слыхала Галя, чтобы студенты жили в тюрьмах! Но Ася сказала, что их там было много: их туда «сажали». И, оказывается, было это всё не сейчас, а раньше, до революции, о которой говорила Гале мама ещё до Нового года.
— А когда Женя услыхал, что у нас началась революция, он из далёкого города, из тюрьмы, убежал и приехал к нам с папой, потому что мамы у нас нет. Женя надел военную гимнастёрку с широким кожаным поясом, и его сделали начальником, и он уехал воевать. Он воюет с теми, которые хотят…
— Я знаю, я знаю! — перебивает Галя. — Они не хотят, чтобы всем было хорошо!
— Они хотят, чтобы наш Женя опять сидел в тюрьме. А Женя теперь на фронте, и он уже командир!
Галя с уважением посмотрела на Асю: никогда ещё не видала она девочки с таким замечательным братом. Она дотронулась до её больной ноги и осторожно спросила:
— А знает он, что у тебя нога болит?
— Ему папа написал. Когда он уехал, я была здорова. И он мне сказал: «Вот как хорошо, что ты будешь учиться танцевать! Когда ты кончишь школу, у нас будет уже новая, очень-очень хорошая, замечательная жизнь». А вот нога стала болеть да болеть и теперь все доктора сказали папе, что танцовщицей мне быть нельзя. Что мне делать? Что мне делать?!
Она закрывает лицо руками и зарывается головой в Галино одеяло. Галя ласково отводит от лица её руки н, приподняв это заплаканное милое лицо, старается говорить как можно убедительнее:
— Ну о чём же тут плакать? Мало ли кем можно ещё быть!
— А я хочу танцовщицей!
— А может быть, ты певицей будешь? Ведь это тоже хорошо!
— Певицей? — Ася смотрит на Галю, широко раскрыв глаза. — Я попробую, — говорит она тихо.
Через два дня весь лазарет прощался с Асей, которую отец увозил домой.
Уходя из палаты, она обняла Галю и сказала ей, что, когда приедет брат, она ей непременно покажет его.
Теперь, в пустой палате, Галя предавалась размышлениям.
Встреча с Асей открыла ей так много неизвестного до сих пор. Образ непонятной «революции» становился теперь более отчётливым в её сознании, напоминая ей грозовую тучу, что поднималась, бывало, над затихшим озером, сотрясая громом весь воздух и их маленькую дачку.
И ещё она поняла, что учиться своему любимому делу — большое счастье!
Теперь Галя очень хотела выздороветь, чтобы смотреть в воскресенье спектакль. И странно, теперь она уже не с таким нетерпением ждала Нового года. Она почти испугалась, сосчитав остающиеся до него дни: они пролетят очень быстро, а когда они пролетят, Галя может, если захочет, оставить эту школу!
Лёжа в лазарете и размышляя об этом недалёком будущем, Галя старалась представить себе свою жизнь без школы.
Эмма Егоровна не будет кричать рано утром у Гали над ухом. Ох, какое это будет счастье!
Синеглазая Таня не побежит с ней в паре. Но тогда будет скучно.
Не надо будет делать каждый день трудных упражнений у палки в промёрзшем классе. Это, конечно, хорошо.
И не пошлют её больше на репетицию, и никогда не понесётся она по сцене, залитой огнями, послушная палочке дирижёра и звукам оркестра. И это… нет, это будет совсем не хорошо!
…Через шесть дней Галя рассталась с тётей Сашей, со Стешей, с Михаилом Иванычем и вернулась в холодные комнаты школы. Ей позволили ещё два дня не заниматься, и, кутаясь в шубку и платок, она только смотрела, как занимались другие, и слушала голос мамы, которая вела урок.
На воскресном утреннике в артистической ложе стояло щебетание будущих птиц, которых привели смотреть спектакль.
Галя уселась рядом с Таней, решив как можно лучше рассмотреть всё, что будет происходить на сцене. Она с волнением ждала появления птиц… Подумать только, ей дадут настоящую роль!
Но птицы её разочаровали: они были нескладные, тяжёлые и совсем не похожи на легкокрылых птичек белоструговских лесов.
Зато Весна была прекрасна, и снег мягко сверкал в свете каких-то огромных фонарей, закрытых кулисами, а на авансцене стояли настоящие маленькие ёлочки.
Одетта (балет «Лебединое озеро», музыка П.Чайковского).
Но от слабости ли после болезни или от пережитого волнения, только в начале второго акта Галя заснула и проспала до самого антракта. Эмма Егоровна, восседавшая вместе с ними, прямо из артистической ложи отвела её в спальню и велела немедленно укладываться в постель.
А потом целую неделю по вечерам их посылали на репетицию к старичку балетмейстеру. Прослушав несколько раз музыку, они двигались и перебегали с места на место, поднимая руки, как крылья, над головой. Это было интереснее, чем ползать по сцене «божьей коровкой».
Опять к школьному подъезду были поданы розвальни, и они с шумом ехали по тёмным улицам к уже знакомому театру, чтобы участвовать в его напряжённой, трудовой, хотя и праздничной жизни.
Опять они были без лиц: к масочкам, надетым на них, были пришиты длинные клювы.
Но теперь они могли ходить по сцене и видеть всё, что делалось вокруг.
А на сцене было морозное раннее утро, розовела заря над снежной поляной и над ёлочкой. Было холодно. Было холодно и птицам: они дрожали и хлопали крыльями, стараясь согреться. Галя постаралась представить себе, как холодно наступать на снег и как хочется лесной птице поджать под себя застывшую лапку.
— Что ты шипишь? — спрашивает её рыженькая Эльза, хлопающая крыльями рядом с ней. — Не шипи, пожалуйста, и не трясись!
— А мне холодно, — отвечает шёпотом Галя.
— Здесь жарко, а не холодно, да ещё на тебе вата!
— Не мне, а птице холодно — ты же видишь, какой мороз!
— Вот дурочка! — бросает на ходу Эльза и отбегает от Гали.
Когда опустился занавес, она насмешливо посмотрела на Галю и, громко усмехаясь, спросила:
— Для чего это ты делаешь?
Галя не поняла вопроса.
— Для чего это ты дрожишь, воображаешь? Я бегаю и стараюсь, чтобы ноги правильно делали, вот и всё.
Нет, для Гали это было не всё.
Сегодня на сцене она вдруг забыла, что она Галя и что к рукам её привязаны птичьи крылья, освещённые закулисным фонарём. На одну минуту ей показалось, что она лесная озябшая птица и что ей очень хочется погреться около Весны. На одну минуту ей показалось, что картонные ёлки — это настоящий лес, и розовый свет — не свет фонаря, а заря, светлеющая в небе. И эта короткая минута принесла ей совсем новую, ещё неизведанную радость.
