— Ничего-о, жить можно! — повторил он слова Белокурова.
Все было прекрасно, только голос у Алмаза все еще оставался тонким.
Когда с Алмазом заговаривали девушки или начальство, он все так же смущался, отворачивался, утирал нос рукой, смотрел под ноги. Но одновременно с этим теперь изо всех сил сводил брови, округлые, шелковистые, и вот так ходил. А ведь при этом надо еще думать, разговаривать, смеяться. Стоило расслабиться, как морщина на лбу исчезала. Лоб по-прежнему оказывался гладким, как фарфоровая чашка! Трудно молодому человеку.
В последние дни с утра до вечера в общежитии горело электричество — окно занавешивали тучи. Алмаз возвращался к новым своим друзьям в сумрачную комнатенку, пропахшую куревом, старым закаменевшим хлебом, останавливался в дверях и с наслаждением вдыхал воздух. Сам он не курил, но табачный дым ему нравился.
Парни, умывшись, садились за стол. Днем ели в заводских столовых, а вечером дома.
Илья Борисович брал нож, рассматривал его и, хихикая, мурлыча, издавая смешные звуки носом и ртом, резал хлеб. Собирал в ладонь все крошки, забрасывал их в рот. Поправляя замаслившийся галстук, без конца говорил, при этом тонкая щеточка усов двигалась.
Шофер Петя распространялся о женщинах.
— Не женитесь, братцы! Я ето испытал, ето надо пройти — ето не расскажешь! Когда-нибудь меня покажут в музеях, будут говорить: вот он, вот-вот, он когда-то женился, пусть он нам доложит, что ето такое! Потому что к этому времени с загсами покончат.
— Загсы, паксы, ваксы… — добродушно ворчал Илья Борисович, попивая кефир, — вот это антимония! У нас лично в тюряге жен не было… — и снова, и вполне интеллигентно обращался к Пете: — Извини, я, кажется, тебя перебил, мой друг…
Тот продолжал:
— Мне Сашка, шофер Городницкого, говорил, что Гор говорил с кем-то из больших «бугров», будто на стройке у нас семьдесят процентов алиментщиков! Ну и что? Зато как работает наш честный советский алиментщик! Это говорил Гор, а мне Сашка, его шофер. Вот.
— Да-а, — удивлялись хмуро два электрика, шевеля мохнатыми пальцами под столом. — Понятно…
Плиточник из промстроя чесал затылок, вскидывая глаза к потолку. Он был молодой и рыжий, и ему эти разговоры были скучны, а Шагидуллину и вовсе мучительны.
Белокуров в таких случаях обычно не выдерживал:
— Кончайте ваш лагерный базар! — рявкал он. — Вы на советской стройке! Алмаз, что рот разинул? Я вам, Илья Борисович, не могу приказать, но вы имейте в виду.
Только эти два человека были друг с другом на «вы».
— А я что? Контра? — Илья Борисович вздрагивал, усмехался, дергал себя за комические усики. — Что я, шушера? — И краснел, напрягался, начинал кричать: — Да я за Советскую родную власть гор-рло перегрызу этим бандитам и спек-кулянтам! Сколько я их наколол! Я им кислоты в кашу, я им га-зогенераторной смазки!..
Илья Борисович дергал усиками и тяжело смотрел снизу вверх на Белокурова.
— Я молчу, малец! Если бы я был недостоин, меня бы не выпустили и сюда бы не взяли. А я на сто шестьдесят закрыл квартал…
Белокуров ничего не отвечал, поднимался и уходил.
А Илья Борисович долго сморкался, тряс головой, но больше ничего не рассказывал, лишь внимательно слушал других, тоскливо вглядываясь в собеседников круглыми черными глазами.
Электрики были страстные рыболовы. Оба невысокие ростом. Иван — рябой, а Сергей — в очках, они если рассказывали, повторяя и путаясь, то лишь о рыбалке, о рыбе.
— Берег там глина… нога ползет… закидушку заметнули, дай, думаю, закурю… а сапоги — поедешь, и в воду по колено… а леска — дерг… я за нее, а сам — в воду… я тяну, а выходит — себя в воду тяну…
Иван-рябой показывал с полстола, Сергей в очках — еще больше. Потом они насупливались и молчали.
— Ну что же, что? — не выдерживал Алмаз.
— Ушла… — со вздохом заканчивал один из электриков. — Аж вода хлестнула по берегам — сигареты унесло…
Плиточник Вася был из Рязани.
— А у нас рожь… — говорил он. — Вот смотришь — и все она. На самолете полетишь — и все рожь. То чуть зеленее, то желтее… где когда посеяли, от этого зависит.
Алмаз слушал с громадным интересом и сам, конечно, молчал. О чем он мог им рассказать? Они много ездили, много видели, а он всю жизнь просидел в маленькой деревушке, где даже реки нет, только холмы и лошади.
Ночью, перед сном, устраивали состязание. Чтобы проверить, «есть ли силы дальше-то жить», обвязывали ниточками себе руки выше локтя и, напрягая мускулы, рвали их. Рвали суровую нитку не все — только Белокуров, Алмаз и шофер Петя. Остальные то ли за день уставали, то ли мышцы слабые… На коже рук долго потом держались резкие малиновые следы от ниточек.
Алмаз работал хорошо, но пока что получал по третьему разряду.
Первую зарплату он долго считал, не верил, что все деньги ему. Подошел к Белокурову:
— Толя, я хотел подарки своим… Ты со мной пойдешь?
Они толкались в магазинах. Алмаз купил братьям ботинки: обутка у них рваная, а скоро осень придет. Если сейчас такие дожди, то что же осенью будет?.. Матери выбрал шерстяную кофту, светло-голубую, пышную, как дым от папиросы. Белокуров помял ее в розовых, с черными трещинками руках, обдул, посмотрел на свет:
— Маленько лезет, но теплая. Жить можно!
Отцу купил толстую иностранную куртку с зеленым ремнем. Ему стало завидно, и он взял себе такую же. А потом разозлился, что позавидовал, долго что-то бормотал под нос, попросил себе плащ, а куртку решил отправить брату Ханифу. Пусть с отцом носят похожие. На них там дом держится. Все в деревне ахать будут!
— А отец у тебя что делает, когда пасет? — спросил Белокуров, подхватывая свертки. — Он что, книги с собой берет?
— Нет, — удивился вопросу Алмаз. — Там дождь… снег… зачем книги?
— Ну а что он делает?
— Сидит смотрит.
— Он что, курит?
— Нет.
— Ну пьет, наверное, маленько. Ведь холодно и скучно.
— Нет, не пьет.
— А что же он делает? — не понимал Белокуров. — Он, может, песни там поет? Сидит один и поет?
Алмаз подумал, покачал головой:
— Нет. Он любит песни, но там не поет.
— Но как же так? — допытывался Анатолий. Он становился упрямым, если чего-то не понимал. — Ты извини, но над ним… не посмеиваются? Мол, сумасшедший… все один да один…
— Нет, — слегка обиделся Алмаз. — Его очень уважают. Ему орден дали.
— Я понима-аю… — бормотал Белокуров. — Но ведь целый день сидеть… Он, может, думает о чем-нибудь?
— Конечно, думает. Как же не думать. Он же не спит.
Алмаз отметил про себя с легкой горечью, что даже вот такой замечательный человек, как Белокуров, не все понимает. Но ничего, он все же очень хороший. Стал почти братом для Алмаза. Он навсегда запомнил, как тот принес ему белую рубашку, ходил, покупал со своей девушкой… И за рюкзаком ездил потом на автостанцию, не поленился, расспрашивал шоферов и диспетчершу — жаль, рюкзак пропал, так и не нашелся. Этого домой Алмаз, конечно, не написал. А, наоборот, хвалил пироги, писал, что все ели с удовольствием, понятное дело, он сам ел больше всех, что родственника из милиции не застал… Нет, нет, очень Алмазу повезло, что он встретил в первый же день такого человека, как Белокуров.
И, стараясь перебороть в себе горечь непонимания, Алмаз на ходу в магазинной толпе рассказывал ему о своих братьях. Отец, если они провинились, щелкал по голове Алмаза, а тот, смеясь, Ханифа, Ханиф обиженно и больно — Энеса, Энес хватался за голову обеими руками, а Феликс, не дожидаясь щелчка от него, приседал и колотил кулачками по земле. А потом все смеялись.
Белокурову очень понравилась эта сценка. Он бормотал: «Какая милая семья… Какие неиспорченные люди…» Он обнимал Алмаза, представляя его продавщице:
— Наш высокий гость из Чикаго.
После таких шуточек он просил девушек показать самые красивые вещи. Так они купили любимым бабушкам Алмаза платки: шелковисто-белый с красным узором по каемке — для Белой бабушки, а шелковисто-красный с черными завитушками — для Черной. После чего пошли на почтамт, запаковали все в два ящика и отправили. И только тут Алмаз опомнился — денег осталось всего несколько рублей… Но он и виду не подал, как-нибудь проживет… Отстояв полчаса в очереди, Алмаз и Белокуров взяли по кружке пива.
Они пили его медленно, не обращая внимания на дождь, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Никогда Алмаз не был так счастлив, как в те минуты. Чувствуя себя таким же, как и другие рабочие парни, которые стояли сейчас возле него с поднятыми кружками, ворча, что дождь пену прибивает. Они работали на одной с ним земле, знали себе цену. Если кто-то нечаянно толкал, то сразу же грубовато-вежливо извинялся:
— Ну, брат, прости.
Белокуров глянул на часы и заторопился:
— Пора к Женьке. — И ласково добавил: — О, как тебя развезло!
