Мы шли по безлюдной набережной, по спящему Ленинграду. Шли по неуютному миру, которому не было никакого дела до того, что нас захлестывают любовь и нежность, обострившиеся в эти прощальные минуты.
О чем мы говорили? Плохо помню. Кажется, я говорил, что два года — это не так уж долго, они быстро пролетят. Ты кивала в ответ и твердила: «Ты только чаще пиши». Мы вспомнили, что через три дня — твой день рождения. Ты сказала:
— Может, тебя завтра не отправят? У нас мальчишки после призыва месяц и даже больше ожидают отправки, ходят на лекции…
— Нет, — ответил я, — наша команда отправляется завтра.
— А нельзя попросить, чтоб направили в какую-нибудь часть под Ленинградом? Вот же Мишка — где-то совсем близко. Ты бы смог хоть иногда приезжать в город.
— Я попрошу, — сказал я без особой уверенности. — Да, это было бы здорово!..
Мы условились, что ежедневно перед сном, без двадцати одиннадцать, будем думать друг о друге, и наши мысли как бы будут встречаться в эту минуту.
Мы повернули обратно, я проводил тебя до ворот университетского двора и зашагал к мосту лейтенанта Шмидта — мое общежитие было на той стороне Невы. Мост собирались разводить. «Давай скорей!» — заорал машинист, когда я вбежал на мост. Что было духу я понесся на другую сторону.
* * *
Паровозный гудок. В карьер с лязгом втягивается очередной состав. Что-то очень уж быстро обернулся он туда и обратно. Еще ноют мышцы от предыдущей погрузки. Разобрав лопаты, мы спускаемся, увязая в песке, к своим ненасытным платформам.
Не скрою: я завидовал ребятам, которые с детства были привычны к физической работе. Мне, горожанину, трудно приходилось в карьере. Бывало, держишься на одном только самолюбии, на упрямом нежелании отстать от других. Ждешь перекура, как самого светлого праздника…
Но день сегодня хороший: выдана получка. Мы теперь зарабатываем прилично: кроме в общем-то символического месячного содержания нам стали платить за работу в карьере. «Земляные», так сказать, или лучше — «песочные». Тут уж можно кое-что купить. Мы снаряжаем помкомвзвода в магазин, и он старательно записывает, кто сколько дал денег и что заказал. Заказы однообразны: сливочное масло и печенье. В нашем взводе очень любят масло.
— От масла — вся сила, — авторитетно заявляет Кривда. — Оно, конечно, сало полезнее для организма, но масло — тоже ничего. Не вредный продукт. Экономию сил дает.
— То-то сегодня ты силы экономил, — замечает Никешин.
— Кто экономил? — Кривда обиженно надувает губы.
— Известно кто. Сачковал на погрузке третьего.
Слово за слово — они схватываются, и вот уже Никешин, сердито выкатив глаза, кричит:
— Совесть надо иметь! Понятно, нет? На общество работаете, товарищ Кривда, значит, работать надо! А не пол-лопаты набирать!
Никешин если заводится, то надолго.
— Посмотрите на Синицына! — продолжает он воспитывать Кривду. — Образованный товарищ — а как работает! Пример с него надо брать!
Лолий поворачивается ко мне и шепчет, пряча смущенную улыбку:
— Бессловесная скотина этот Синицын…
Ужинает наш взвод по-королевски: мы бухаем масло в кашу, толсто намазываем масло на ломти черного хлеба; мы пьем чай с печеньем, покрытым слоем масла в палец толщиной. Наконец, сытые, с замаслившимися глазами, мы отваливаемся от дощатых, врытых в землю столов.
Два часа после ужина принадлежат тебе самому. Меня разрывают противоречивые желания. Давно уже пристает Агапкин с просьбой «сделать портрет» — вот и нужно нарисовать его на фоне скалистого берега. Но нужно еще и написать письмо Лиде, и почитать «Мартина Идена». А тут ребята натянули сетку, затеяли волейбол. Хорошо бы сыграть, хоть и поламывает поясницу. Ладно, подождет Агапкин до следующего раза. Джек Лондон тоже в лес не убежит. Напишу-ка я письмо, а потом покидаю мячик.
Но, как водится в нашей изобилующей неожиданностями жизни, ничего не получается из моих благих намерений. Ко мне подходит Миша Рзаев и твердо говорит:
— Пойдем. Стенгазета надо выпускать.
Отнекиваться бесполезно: Рзаев не из тех, кого можно отговорить от задуманного. И я иду, утешая себя нехитрой мыслью, что если есть стенгазета, то должен же кто-то ее выпускать.
Рзаев, собственно, никакой не Миша, а Мамед. Он, как и я, бакинец. До службы заведовал отделом пионеров в одном из райкомов комсомола. У нас есть общие знакомые в Баку: я ведь не чужд пионерской работе, летом тридцать восьмого был вожатым в пионерлагере в Шувелянах — селении на северном берегу Апшерона. А до того ездил в лагеря, так сказать, рядовым пионером. Хорошие были денечки! Мы шли под треск барабана по пыльным жарким улочкам на пляж и орали во всю мочь: «Эй, комроты, даешь пулеметы, даешь батарею, чтоб было веселее!» А пионерские костры — разве забудешь, как полыхали они звездными вечерами и мы, взявшись попарно за руки, прыгали вокруг огня — это был такой танец с чудным припевом: «Ха-ха, хо-хо, все вступайте в Автодор!»
Да, летит времечко, уже сколько — лет пять прошло с той поры. Ха-ха!.. Хо-хо!..
Я малюю акварельными красками заголовок, подпускаю немного ханковского пейзажа — скалы, сосны, море. А Рзаев, маленький, непреклонный, густо заросший черным волосом, трудится над передовой статьей. Пишет он с видимым удовольствием. Давай, давай, Миша-Мамед, пиши хоть на всю стенгазету — все равно больше заметок нет. Я знаю, что в передовой все будет охвачено — и политический момент, и задачи нашего взвода. И будут там фантастические грамматические ошибки — ну, это не беда, все равно придется переписывать.
А за окном ленинской комнаты плывет на белых парусах долгий северный вечер. Доносятся хлопки ладоней о мяч, смех, привычная беззлобная ругань. Потом все стихает. Над нами, на втором этаже домика, который язык не поворачивается назвать казармой, грохают сбрасываемые на пол сапоги.
Пора и нам. Черт с ней, стенгазетой, завтра закончим.
— Пошли спать, — говорю я Мише.
Я выхожу из домика. В животе немного муторно и как бы скользко. Я гляжу на залив, уснувший под бледной финской луной, и думаю: завтра легче будет работать… ведь от масла — вся сила…
Лолий уже дремлет. Я вытягиваюсь рядом с ним на верхних нарах и спрашиваю немного погодя:
— А ты был членом Автодора?
— Чего? — сонным голосом произносит Лолий.
Да нет, ничего. Спи, дружище. Пусть тебе приснится испанский театр XVI века. «Овечий источник», или, как это по-испански… «Фуэнте Овехуна»…
Но разве узнаешь, какие сны витают в этой маленькой комнате, густо насыщенной портяночным духом?
Я засыпаю. И последняя мысль: Лидка, прости, что не дождался нашего времени — без двадцати одиннадцать… Уж очень хочется спать…
* * *
Прошел слух, что по окончании строительства трассы наш батальон будет переброшен в Эстонию. А строительство, как видно, подходило к концу. Работали мы очень напряженно, семь потов сходило с нас в карьере. Железнодорожная насыпь была уже почти готова на всем протяжении трассы.
11 июня в порту Ганге мы выгружали рельсы, доставленные пароходом «Магнитогорск». День был ветреный, с моросящим дождичком. Грохотали лебедки. «Майна!» Грузовая стрела опускала на стенку причала связку рельсов. «Вира!» Стропы, освобожденные от груза, взвивались кверху. Мы принимались ломами перекантовывать гулко звенящие рельсы по доскам на платформы. «Майна!» И снова медленно кружилась в воздухе, опускаясь, очередная связка.
Это была хорошая работа, куда лучше, чем в карьере. Она мне напомнила знаменитую сцену портовой жизни, которой начинается горьковский «Челкаш». Еще недавно мы проходили это в школе, а теперь вот… Сходство, положим, было далекое. В «Челкаше», насколько помнилось, гавань дышала страстным гимном Меркурию, богу торговли, а здесь происходило нечто совсем иное (может, гимн Марсу?). Но с чем еще, в мои-то девятнадцать, было сравнивать новое впечатление, как не с вычитанным из книг?
В перекур я разговорился с матросом с парохода, он сказал, что «Магнитогорск» направляется с грузом хлопка в Данциг. Что ж, это было в порядке вещей: нужно выполнять пакт и связанные с ним торговые обязательства. Откуда нам было знать, что Германия уже несколько месяцев срывала ответные поставки товаров?
А 14 июня мы узнали из заявления ТАСС, что слухи о якобы готовящемся германском нападении на нас — ложны и провокационны. Заявление казалось несколько странным: какое может быть нападение, если у нас пакт? Откуда могли взяться такие слухи? Во всяком случае, теперь-то никаких сомнений. Все в порядке, считали мы. Война — где-то там, далеко. Да и приутихла она с тех пор, как в мае немцы высадили на Крите воздушный десант а вышибли оттуда англичан. Мастера эвакуироваться эти англичане. Но на своем острове держатся хорошо.
Ну и шагают немцы по Европе! Вернее — катят в танках. Когда только они успели сделать столько танков и самолетов, обучить столько людей? Что же это творится в Германии, как мог такой высококультурный народ пойти за Гитлером, за фашистами? Врываются на своих танках в одну страну за другой, почти всю Европу подмяли, подчинили, на колени поставили…
