Лазарев взял все три книжки, внимательно осмотрел их, сдул с обложек невидимые пылинки, вежливо простился и ушел. А на следующий день приехал на телеге Рыжов, сгрузил отлично оструганные толстые доски, привязал к новому забору ослепшего в шахте унылого грязно-серого коня и принялся разламывать перегородку в сарае. К вечеру он закончил новую перегородку и сделал это добросовестно, восстановив неприкосновенность личной собственности плановика Лазарева и удержав Генку от соблазна нарушать права владельца даже самым невинным образом.
…Все давно уже спали. Через несколько минут и Генка растворился в тряском беге вагона.
Вагон дернуло так, что спящего Генку протащило по нарам. Он открыл глаза и увидел, что сквозь щели и неплотно прикрытые окошечки пробиваются веселые солнечные лучи, в которых беспорядочно барахтаются мельчайшие пылинки.
Арвид еще спал, подтянув колени к стриженой голове, пытаясь таким образом спастись от ночного холода. Пиджачок и новая рубаха задрались, и была видна хрупкая мальчишеская спина с острыми холмиками позвонков.
Справа от Генки свернулся калачиком Матвей — Елочки Зеленые. Он спал, беззвучно дыша, и на его лице блуждала, то исчезая, то появляясь вновь, безмятежная улыбка.
Снизу доносился мощный храп лесоруба, и слышалось клокочущее и свистящее дыхание Николая.
В воздухе чуть пахло дымком сигареты, и Генка понял, что Владимир Астахов уже не спит. Он лежал на спине рядом с Николаем, а от Марины его отделял барьер из двух шикарных чемоданов.
Марина спала в позе бегуна, на правом боку, выбросив вперед согнутую в колене левую ногу. Лица ее не было видно. Уже поднявшаяся, чем-то озабоченная старушка увидела, что нога Марины оголена чуть выше колена, и, укоризненно покачивая головой, поправила платок, которым укрывалась молодая женщина.
Близнецы и мать еще не вставали. Вера и Надя лежали мордочка к мордочке, руки их переплелись. Спал и интеллигентный старичок, положив под щеку ладонь левой руки, и даже во сне его лицо было сдержанным и строгим.
Генка осторожно спустился вниз, подошел к двери вагона и выглянул в щель. Слева по ходу поезда он увидел проплывающий мимо примерно вчерашний пейзаж — сосны, ели, небольшие полянки со стожками сена и робкие тропинки.
Поезд остановился с грубой бесцеремонностью. От головы до хвоста прокатился лязг буферов. Пассажиры сразу завозились, заговорили. Надсадно закашлялся Николай.
— Открой, парнишка, двери, — к Генке подошла старушка. Голос ее звучал требовательно. — Надо мне.
Генка откатил двери, и щедрое, отдохнувшее за ночь солнце хлынуло в вагон. Утро было таким свежим и радостным, что каждая клеточка молодого Генкиного тела возликовала, запросила радости движения.
Старушка проворно сползла на землю, серой мышью юркнула куда-то. Через несколько минут она вернулась в вагон с замкнутым, строгим лицом.
Протирая глаза, к Генке подошел Арвид, он выглянул из вагона и сразу практично оценил обстановку.
— Эй, отличник! Видишь прошлогодний стожок? Давай наберем сена, а то у меня вся спина в занозах.
Они скатились вниз под откос и побежали к стожку.
— Красотища! — Арвид ухватил огромную охапку сена и с воплем помчался к вагону.
Генка не отставал от читинца.
— Молодцы, ребята! — в дверях улыбался посвежевший после сна Матвей. — Пожалуй, и мне надо сбегать, елочки зеленые!
Вагон сразу наполнился чудесным запахом сена. Подстилкой запаслись все. Последним вернулся с охапкой лесоруб.
— Принимай, папаша! — ласково рявкнул он. — Чтоб костями об пол не греметь.
Старичок учитель суетливо подхватил половину охапки, бегом отнес ее в угол и так же бегом вернулся за остатками сена.
— Вот уж, так скать, понежимся мы, — лесоруб вырос в дверях вагона, и Генка еще раз подивился росту и ширине плеч таежника.
Не забыли пассажиры и о женщинах. Николай и Владимир Астахов предложили сена старушке и Марине.
— Так-то будет помягче, — строго сказала старуха, принимая помощь как должное. Она даже не поблагодарила, а только стрельнула зорким глазом в Николая. Видно, помнила, старая, как тот накануне смеялся над ней.
Зато Марина наградила дарителей милой улыбкой, потом наклонилась, чтобы разровнять сено, а Николай, наблюдая за ее ловкими, по-домашнему уютными движениями, с хрипом втянул в себя воздух — вздохнул.
В это время мать потащила Надю и Веру к двери вагона. На краю площадки она подняла Веру, поддерживая ее за ноги, и скомандовала «пс-с-с», призывая дочь к действию. Но первой отозвалась на призыв Надя, пустившая теплые, дымящиеся в свежем воздухе струйки по обеим ногам.
— О, боже мой! — горестно запричитала женщина, но не успела шлепнуть Надю, потому что в этот миг Вера с ликующим криком пустила фонтанчик, сверкающий в лучах утреннего солнышка.
Пока мать воевала с близнецами, старый учитель и лесоруб сделали для них шикарное ложе из большой охапки сена, прикрытого пестрым половичком. И вернувшись к своему месту, женщина даже ахнула.
— Ну, спасибо, люди добрые! — Ее некрасивое одутловатое лицо осветилось улыбкой.
А за стенами вагона ликовало светлое солнечное лето, такое удалое, размашистое, бесшабашное, как будто золотым и зеленым разгулом оно хотело вознаградить людей за свою сибирскую мимолетность. На левой стороне по ходу поезда не было видно ни домика, ни будочки, и только далеко-далеко горел в вышине красный запретный глазок семафора.
Генка и Арвид, опьяненные сияющим утром, вольной зеленью некошеной травы, бегали по лужку, толкали друг друга. Попробовали бороться. Ох, и слабак этот Арвид! Бороться с ним было неинтересно: читинец ловился на любую подножку, сразу подламывался и нескладно падал на траву. Но зато он не обижался, тоненько верещал, и это получалось у него весело и смешно, даже степенный лесоруб, стоявший в дверях вагона, улыбался и что-то говорил старому учителю, показывая на ребят крепким пальцем.
Когда, набарахтавшись в мягкой зеленой траве, Генка и Арвид вернулись в вагон, все пассажиры внимательно слушали Матвея.
— …Они, немцы, поначалу-то крепко напуганы были. — В застиранной, но чистенькой гимнастерке, которую он надел с утра, Елочки Зеленые сразу стал как-то солидней. — Набрехал им про нас Геббельс черт-те что. Дескать, русский Иван — хуже зверя. У меня вот такая история получилась…
Матвей скрутил «козью ножку», закурил со вкусом.
— Догоняли мы с Гришкой Неверовым свой полк. Пленных в тыл конвоировали, а наши за это время вперед ушли. Ну, топаем по дороге, а уже темнеть стало. Видим, хутор немецкий. Дорога к нему идет мощеная от шоссе. Дом двухэтажный, с подвалом, с балкончиками, сараи всякие добротные, коровники, конюшни — все есть, как на духу. Думаем: может, тут и заночевать? Устали мы, как черти, жрать хоцца! Зашли в дом. Хозяйка, лет ей под сорок, а может и меньше чуток, увидела нас, испугалась, но пригласила в самую наилучшую комнату. Битте, говорит. А комната, елочки зеленые! Буфеты там всякие стоят, зеркала посверкивают, пианина коричневого дерева. Я спрашиваю немецкими словами, руками себе помогаю: мол, есть кто еще в доме? Нет, говорит, никого. Только две дочки маленькие, кляйне. Но Гришка, недаром у него фамилия Неверов, не поверил, обошел весь дом, в подвал заглянул, а там девки хоронятся. Оказалось, взрослые уже. Лет по шестнадцать-семнадцать.
Ну, поели мы с Гришкой, что у нас было. Хозяйка сала принесла и хлеба хорошего, домашнего. Красивая баба, в белом фартучке, волосы блондинистые, кудрявые, Гришка и говорит: «Спать хочу. Пойду в сарае залягу. Там спокойнее, надежней». Ушел. А хозяйка говорит, что злой он, Гришка, девок, мол, напугал. Я ей, дурехе, объяснил кое-как, что не злой Гришка, а разозленный. Отца его, говорю, шиссен, мать тоже расстреляли, детишек, киндер, — в фойер, в костер, значит. Здесь любой озлобится, остервенеет. Но немцам, которые без оружия, Гришка не пакостил. Это точно, елочки зеленые! Обгорел он внутри, обуглился, это так. Но мирных немцев не обижал. Нет. Только страх напрочь потерял. И как его не убило, понять не могу до сих пор. Лез в такие пекла — все думали, клочка от него не останется. А он под конец войны Героя получил. Жив, черт, остался…
Матвей рассказывал, будто вернувшись в то недавнее прошлое, забыв о «козьей ножке», прилипшей к нижней губе. Генка и Арвид легли на нары, свесив головы вниз, чтобы лучше видеть и слышать рассказчика. А тот раскурил самокрутку, несколько раз затянулся, и снова послышался его округлый мягкий говорок:
— Ну вот, значит, собрался я к Гришке в сарай спать и углядел тут в буфете красивую бутылку с разноцветной картинкой. А хозяйка заметила мой взгляд и сама ту бутылку достает. Плеснула в чарочку, пригубила чуток: мол, доброе вино, не сомневайтесь. Ну, опрокинул я стаканчик. Красненькое вино, не сказать чтоб крепкое, но так мне что-то от него легко стало, даже спать как будто расхотелось. Увидел я пианину, и блажь мне в голову пришла. Говорю: пусть, мол, дочки на пианине побренчат. Как я про дочек упомянул, она сразу побелела, в лице изменилась и вдруг — бух на колени. Плачет, руки воздевает. Мол, убей меня лучше, только дочек не трогай.
