– Мартын Андреич, ты бы эту штуку, што Турукай болтает, оставил. На чем свет, на том и позор, а на наши места тысчи народу зарятся. Наша земля-то клином впереди всех земель идет. Сколь лет без партий жили, а тут на тебе. Вон в Артемовке младший у Глафировых в город ушел, в камсамольцы записался да и женился на жидовке. Пошел второй – на водке сгорел. Третьему только счастье38: жена тихая, работящая, сам дома сидит – пимокатное рукомесло39 изучил. Тебе и помощь устраивали, и хлеба давали, и еще дадим, коли надо… скотину для работы можно определить… А коли сознаешь ты, што не можешь хрушкую лямку тянуть, шел бы в метал. Семью-то твою не забудем…
Старикам не хотелось говорить с Мартыном, но времена дикие: если не партия, сожжет еще, а потом такие законы отыщет, погорельцев же судить и будут.
– Не хочу металу! – вдруг, подбочившись, закричал Мартын.
И кричать-то ему не хотелось, да и подбачиваться-то, сам знал, смешно, по-турукаевски выходило, а вот понесло как-то.
– Не хочу. Разговор буду с вами иметь.
Он вспотел даже, но локти задрал еще выше. Старики, все так же легко вздыхая, смотрели в сторону.
– Имею я желание ехать с вами, старики, в горы. Для полного маршрута. Ледово на долину идет.
– Веками ледово в Таласскую долину шло, – осторожно сказал Василий Тюменец, толстый, со слезящими алыми веками, старик, – а теперь што ему запритчилось к нам поворачивать…
– Прошу встать! – закричал вдруг Мартын. – Алешка, собери к завтраму телегу.
Старики пожевали губами и попросили выехать пораньше, до жары. Когда они ушли и баба, вздыхая протяжно, стала убирать со стола, Мартыну стало стыдно, что он так кричал на стариков, которые ничего не сделали ему плохого, ломался, словно пьяница, и себя показал дураком. «Завтра, – решил он, – буду степеннее». Но утром он опять задурил: надел новую рубаху, занял у соседа ременный пояс с блестящей пряжкой, по деревне ехал и громко кричал, упрекая стариков. Ехал он тихо, и ему хотелось, чтоб его видела Елена, – он даже остановился против ее окон, будто бы поправляя шлею. Окна были раскрыты настежь, но Елена не обернулась; она садила хлебы в печь, и мелькала перед темным жерлом печи круглая, посыпанная мукой лопата. И тут Мартын не вытерпел; указывая на ее зад, он подтолкнул самого молчаливого старика, богомольного Сидора Лабашкина:
– Цело-то40, цело-то како, мотри! Тебе бы такое цело. Не уцелел бы, дядя!
– Отвяжись, лихоманка, креста-то на тебе нету, – строго сказал ему Митрий Савин.
– И не будет! – закричал Мартын. – Всю деревню переверну, легче. Мне ради такого дела… никто не жалко! У меня душа горит! Я на все согласен!
Но и тут Елена не обернулась.
За поскотиной поехали быстрее. Черная пыль огромным хвостом, словно тень, волоклась за телегой. Старики глядели на поля и говорили: цветы пахнут сильнее с каждым днем, значит, колос наливается полней, тяжелей; что коготки рано развернули венчики – овсы будут питательны; к теплу – мышь оставляет траву – пищу снаружи, а не тащит внутрь норы; что кошки крепко спят – тоже к теплой зиме. Трещали звонко кузнечики, высоко выпрыгивая промеж колей дороги. Небо было душное, хотя и раннее, и почти желтое.
Но вдруг громадная лужа воды преградила им дорогу.
– Объезжать, что ли?! – закричал вдруг обрадованно Мартын. – Дождались! Выбирайте теперь имя реке, крестить ее надо, старые черти!
Старики охнули. Прямо через поле богомольного Сидора Лабашкина несся с шипеньем и пеной ручей.
Тогда Мартын указал на небо и начал по пальцам пересчитывать приметы:
– Горы-то в ясности – жара, кошки-то спят долго – к теплу, мышь-то сено снаружи держит – к теплу… А лед-то тает, лёдово-то идет, конец вам подходит, а… Буде с бабами валяться, буде… дай другим, а?
Старики молчали, а старик Лабашкин слез с телеги, ухватился руками за смятые, подмытые водой колосья и тихонько, по-ребячьи завыл.
Глава шестая
К ручью сбежались мальчишки, сразу появился подле ручья мусор, – пашню, чтоб не пропадала, наскоро скосили и стали сушить пшеницу для корма на поветях. Рев быстро прекратился, и никто не верил, что вода в озере может подняться. Тогда Мартын воткнул в воду размоченную вешку, вода в сутки поднялась на полвершка. Ему не поверили, и старик Митрий Савин сам воткнул вешку и весь день сидел подле нее, не спуская глаз. Вода поднялась по его вешке на вершок.
Турукай-Табун, согнув палец, помчался по деревне с криком:
– Братцы, на вершок! А с завтрава будет по пол-аршины подниматься, там еще камни обрушились, я сам видел.
Турукаю не поверили, но старики съездили в горы, посмотрели поток.
– Што, назвище какое будет? – сказал им ехидно Мартын. – Назовем ручей-то Бабьим, а?
Антип Скороходов закричал ему:
– Колдун, сукин сын, наколдовал, а теперь смеешься! Цена зайцу две деньги, а бежать за тобой – сто рублей.
– Одна пора в году – страда, – вздохнул Митрий Савин. – Мы к тебе, Мартын Андреич, опять вечерком-то заглянем.
– Загляните, угощеньем не обидим.
Елена как-то встретилась; попробовал Мартын сказать ей что-то, да получилось очень обидно. Она оправила платок, шевельнула плечом и, сказав с отвращением:
– Пела бы жнея, да горлышко пересохло, – пошла прочь.
Позже Мартын подобрал нужные слова, но не было случая переговорить, да и нужно ли было с ней говорить – он не мог понять.
Старики опять, как и прошлый раз, сели по росту – низкий ближе к божнице. Опять отказались от чая, и Митрий Савин сказал:
– В город, што ли, тебя послать…
А молчаливый Лабашкин, наконец, вымолвил:
– По вершку в день – так вот и смерть человечья.
– Что в город! – возразил Тюменец со злостью. – Богатеи, скажут, кулаки – тоните, ни дна вам, ни покрышки. В городе народ обнищал, на достатки зарится, за ситец вон по рупь двадцать дерет.
Тогда Митрий Савин тряхнул большой головой и сказал резко:
– Што там с души-то кажуху сдирать, надо дело… Придется тебе, Мартын, как ране говорил, партию по селу доспеть.
– И на самом деле, Мартын, партию.
– Партейному, бают, сплошь вера и помощь.
Тут постучали в окошко, и внучек Лабашкина прокричал, что вода поднялась еще на полвершка. По всем приметам выходила длительная засуха, для хлебов хорошо, а для льдов…
– В волость, разве, в камитет…
– Во-олость… Соберут савет, таких же талегай41, как мы, писарь реза-люцию напишет, а она месяц до города пройдет, а через месяц-то вода будет на улках. А то из города приедут, инструктара какая там, заездят по страде лошадей, обожрут, да и видал их42.
– Своими надо силами.
– Своими… – длинно вздохнул Лабашкин. Тут опять строго заговорил Митрий Савин.
– Однако можно в городе и помощь кому деньгами там али чем оказать. Найти наших, которы на метал ушли, выменять у них пузырек металу, все равно в Китае дороже не дадут. И не монета, а лестно. Кто откажется.
– Да што они в лёдове понимают, што они могут доспеть, коли там сам бог больше… Надо такого человека, штоб с леригией подступиться мог.
И Лабашкин опять надолго умолк.
– Допоручить Мартыну, – сказал решительно Савин, – составить партию. Надо выбрать кого.
– Турукая я взял, – сказал Мартын.
– Турукая можно в пугало, а не в партию. Турукая ты для нашего веселья оставь. Окушков Егор победней всех.
Тюменец замахал руками.
– Не пойдет Егор, рыбалку и самогон любит. Ему бы воды побольше, он на воде и спать будет.
– Мир заставит, – пойдет.
– Разве мир.
Митрий Савин загнул палец, – пальцы у него были длинные и сухие, как щепы.
– Значит, один есть, с Мартыном двое. Надо бы с металу, которы победнее, привести.
– Метал сейчас не бросят. Сейчас с гор вода двинулась, для промывки золота самое время.
– Тогда Семенова, он все советску власть хвалит.
– Семенов гундосый и храпит, скажут – пьяница, а то еще что похуже… Не допустят.
– Монополку-то сами ж открыли43.
– Так это не для пьянства, а для апетиту.
– Оно и верно, – сказал Тюменец: – апетит, пока с ног мордой в канаву не летит.
Сидор Лабашкин неожиданно оказался смешливым, – долго, держась за живот, хохотал он. Наконец осел, вспотел и стал креститься.
– Прости ты, господи, грехи наши… Тилиграму послать в Москву, кто у них там главный, ему… так, мол, и так, тонем.
– Покедова проверят, все ледово стает.
Мартыну надоело слушать, он стукнул кулаком по столу.
– Да што ж эта вы никому не верите! Я вам бабьи слова говорю, что ли? Я о бабах вам?..
Митрий Савин посмотрел на него спокойно и спокойно же ответил:
– Мы стогам верим да скирдам, да богу.
