Я совсем увлекся, ушел в свои мысли, но Яша не дал забыть о себе. И сделал это он резко и грубо: просто постучал по столу кулаком.
— Федорович! Не отвлекайся! То ли спишь, то ли мух считаешь? Нехорошо!.. Выпить со мной не хочешь, послушать меня не хочешь, а еще земляк называешься! В гробу видел я таких земляков, в белых тапочках...
— А ты не шуми, не ругайся... — и только хотел ему добавить какое-то резкое, откровенное слово, но губы сразу точно бы слиплись.
— Ладно, шуметь не будем. А ты, поди, табаком отравился? Ты не куришь его, а ешь, — голос у него был уже мирный, спокойный. Он, видимо, простил меня. А через секунду Яша опять говорил:
— С газеты я и поднялся, потому и в передовики попал. А что, не достоин? Почему глядишь на меня? — Он поднял голову и тяжело задышал. На лбу снова выступил пот, а щеки надулись.
— Достоин, достоин, — ответил я нехотя, и он стал ровнее дышать.
— Вот именно, что достоин! Ничего не пожалею для вашего брата. Угостить, принять — это уж первое дело.
— И порыбачить свозить... — Я улыбнулся. И хорошо, что опять сдержался, а то бы недалеко до беды.
— Порыбачить — самое хорошее дело. Недавно купил «Запорожец». Теперь неводок в багажник — и айда хоть куда. А потом ночь наша — сиди у огня да записывай. Я могу рассказать! Мо-гу-у-у...
— Часто о тебе пишут?
— Ох, часто! Выстригать время нет. Было дело — совсем на моду попал. Что ни газета — то Мартюшов улыбается. И портреты там, очерки, зарисовки.
— Разбираешься в жанрах. — Я усмехнулся, но он меня понял по-своему.
— Я во всем, земляк, разбираюсь. Голой рукой не тронь меня — живо отронишь. И я тебя сильно ждал, ох и ждал, землячок! Все глаза проглядел, измаял. Так баба не ждет мужика, как я тебя дожидался. А ты не ехал...
— Не ехал, — выдохнул я и вдруг почувствовал странное беспокойство. Еще ничего не случилось, а я уж вздрагивал, и сжималось дыхание. Я знал, чувствовал: скоро случится что-то тяжелое, нехорошее, и уже заранее все во мне напряглось. И Яша наклонился близко-близко ко мне, как заговорщик огляделся по сторонам, зашептал:
— Просьба есть, землячок. Поди не обидишь?
— Говори скорей, говори...
— Напиши в областную про меня! Доверяю!
Удар был мягче, чем я ожидал. Но что-то ждет еще впереди? А он шептал прямо над ухом:
— Пусть вся область узнает. В районной кого? И привыкли к районной. А ты в областную ударь, я тебе уплачу... — Последние слова его как обожгли. Я отодвинулся и потянулся за сигаретой. Он чиркнул спичку о коробок. — Кури, Федорович, отдыхай... — он смотрел на меня долгим взглядом, не моргая. Как только не уставали глаза.
— Значит, Яша, покупаешь меня?
— Покупаю, землячок, покупаю, на преступленье зову. — Он засмеялся, но смех вышел жидкий, придуманный, словно бы для меня. Потом помолчал и добавил: — Эх ты, честняга, кому не поверил. Я вон вчера человека убил. Встретил в кустиках, за поскотиной, и зарезал. — Он опять засмеялся, но сейчас уже весело, широко, видно, довольный шуткой. Но и этот смех прошел быстро, как не было. Лицо его обвисло и посерело.
— Горе у меня, писатель. Фаина ушла от меня. И Сашку с собой.
— Как ушла?..
— Все бывает. Не прищуривайся. У людей бывает, и у тебя может быть. Так. Ушла Фаинька моя, дверью хлопнула. Не хочет дела иметь с пузырем.
— С кем?
— Да, да, с пузырем! Так жена прозвала, припечатала. Говорит, что раздули меня, кверху бросили, а копни — в пузыре бело место.
— Не понял, Яша...
— Пустота в пузыре-то! Чего ты не понял. Таку цену она мне положила. Ты слушай — рассказываю. Набросала белья в чемоданишко и ушла. К теще — к матери. И кончилась моя спокойная жись. Как оно там в песне поется: жили, жили, мол, веселились, подсчитали — прослезились...
— Не так оно, Яша, поется. Ты немного слова перепутал, — улыбнулся я, желая перевести разговор в спокойное русло. Но он не дал:
— Слова, говоришь? Эх ты, педагог!.. Фаина жись мне всю перепутала, а жись-то одна... А может, две или три? Как ты считашь? — Он усмехнулся и оглядел меня с головы до ног, точно бы оценивая по какой-то своей системе, — И тебе, педагог, придется...
— Чего?
— Испытать узы брака! Я книжку смешную читал. Так и называлась она — «Узы брака».
— При чем тут книга...
— А при том, при том, догадайся!
— Ты мне, Яша, темных лошадок не подставляй! — Я начал терять терпение. Да и надоели его подозрительные глаза. Они опять изучали меня, оценивали.
— Что ты сказал про лошадок? Я лошадьми не занимаюсь!..
— Хотел тебе, Яша, напомнить одну загадку. Так ведь не отгадаешь? — Я рассмеялся, и смех его разозлил.
— Ты меня не пугай! Сам кого хошь напугаю... Вот так, дорогой! Напугаю, говорит, напугаю — возьму шубу выверну... — Теперь он сам засмеялся. А я ждал продолжения — как он себя поведет. Но он уже пожалел, что вспылил. Наверно, боялся меня обидеть и навсегда потерять. Я был ему нужен. — Ругаться нам, браток, ни к чему. А жениться тебе придется. Сам узнаешь, что почем, испытаешь узы брака... — И он вдруг подмигнул мне, как заговорщику. — И хомут на тебя оденут, и седелко положат, а за оглоблями дело не станет. И повезешь телегу, как миленький.
— Нарисовал ты, Яша...
— Все правильно, Федорович! Стары люди как говорили: человеку да предстоят три ступеньки: вначале родиться, потом жениться, а потом уж можно и помереть. Женитьба-то, замечай, посередке. Ка-ак раз посередке!
— Много, Яша, знаешь, читаешь! — Я улыбнулся, но он не заметил моей иронии и ответил уверенным, бодрым голосом:
— Я и обязан знать!
— Кто ж тебя обязал?
— Э-э-э, ты меня не собьешь, не собьешь Мартюшова! Я тебя насквозь вижу и под тобой, браток, вижу. Я и про Фаину предполагал.
— У всех бывает. Поругались — помиритесь.
— Зачем поругались? Она обманом ушла. Схватила чемоданишко — и на волю. А я за месяц предчувствовал — собака выть начала. Прямо спать не давала... — Он вздохнул глубоко и обмахнул с лица пот.
— Какая собака? Не понимаю...
— Моя, землячок. Моя... Хорошая была. Динка. Ну, это имя такое. В Кургане отдал тридцать восемь рублей. Она мне щенком досталась. Помесь лайки с овчаркой.
— Это что за порода?
— Да черт ее разберет. Помесь вилки с бутылкой! — Яша захохотал и опять подмигнул. Но теперь лицо у него было доброе, даже доверчивое, в том щенка заслуга — вспомнил о нем и подобрел.
— Хороший попал щеночек. Подрос немного — начал дрессировать. Все понимал, подлец!
— Твоя Динка женского роду, а ты ее в мальчики...
— Какая мне разница... Все равно пристрелил!
— Почему?
Но он точно не расслышал вопроса и принялся снова за старое:
— Начал потихоньку дрессировать. И поноску уже носила, и газеты из почтового ящика, а потом как сдурела: разинет глотку и воет. И днем воет, и ночью воет, а кого надо? Еда есть, и питье стоит, а она морду кверху — и воет. Ясно дело, решаю, что-то она накликает. Взял ружье, а ружье у меня бельгийское — два курка, да вывел Динку за огороды, да поноску ей бросил: ату, мол, Динка, ату! Она за ней полетела, а хвост крутится, как пропеллер. Я в этот пропеллер и саданул. С одного разу с копылков долой. Правда, лапами еще немного подергала, но это уж с того света. Сашка мой порасстраивался маленько, но я ему кого-то пообещал... — Яша устал говорить и перевел дух. Дыхание у него было тяжелое, как в жару.
— Лапами, говоришь, подергала?
— Было дело... Да я уж забыл.
— А помнишь, Яша, как у тебя Зырин задавил сизаря? На телеге-то ехал... Я помню, как ты ревел, не мог успокоиться.
— Дурак был тогда.
— Нет, Яша.. — Хотел я ему возразить и поправить, а потом сбился, все перепутал, потому что в глазах опять поднялся тот маленький рыжий мальчик. Как он рыдал, как нес на руках убитую птицу, как озирался по сторонам, точно прося защиты. И вот со мной поравнялся: «Может, отпою молоком...» И в глазах были слезы, очень много слез, очень много... Так могла страдать только большая душа. Только хороший человек мог так убиваться... Но где ж он теперь? Где та большая душа? Неужели она вошла в этого нахального человека? Но почему? Что случилось с ней, с этой далекой душой? Почему время так меняет нас и почему мы ему поддаемся?.. И опять вопросы, вопросы стали распирать мою голову, и я никак не мог от них избавиться, убежать. И я забыл про гостя, и мысли завели в какую-то опасную сеть, из которой нет выхода, нет и хода обратно. Но гость сам обо мне позаботился. Для начала он покашлял предупреждающе, потом постучал ладонью.
— Ты опять отключился? То ли зажигание где-то проскакивает? Надо свечи почистить, землячок. А то придешь на урок да забудешься? А ученики-то, они, брат, ученички...
— На чем мы, Яша, остановились? — спросил я тихим расслабленным голосом, и лицо у меня, видно, было такое мертвое, что он усмехнулся:
— На бюллетень тебе надо — совсем заработался. А остановились мы с тобой на самом опасном. На главной опасности... Забрала Фаина Сашку, сынка, и ни слуху ни духу. Но я знаю, конечно, у тещи они. Уже неделю живут — не показываются. И Сашке не разрешают ко мне. Засадили в тюрьму мальчишку.
