Обтекаемое, как ракета, тело Ширли вылетело из воды и проскользнуло сквозь обруч, подставленный девицей.
— Хорошая девочка, — сказала девица. — Она прыгает так высоко, потому что вовремя ест. А теперь, Ширли, покажи, как ты крутишь хула-хуп.
Девица бросила в воду обруч, и Ширли, просунувшись в обруч мордой, стала крутить его.
— Хорошая девочка, — сказала девица. — Ширли хочет, чтобы у нее была прекрасная фигура, как у настоящей американки. А для этого нужно заниматься гимнастикой.
— Мне всегда бывает не по себе, когда я вижу дрессированных животных, — сказал Гривс японцу. — Жила бы эта Ширли в океане и наслаждалась бы жизнью. А тут крути хула-хуп. Мы, люди, тоже, впрочем, дрессированные животные. Нам тоже приходится выделывать разные штуки, чтобы заполучить рыбу. Но истинной счастье, когда тобой никто не управляет.
— У вас мания аналогий, — сказал японец.
Канак надел ласты, акваланг, нырнул в воду и неподвижно лег на дне, имитируя утопленника.
— Помоги человеку, Ширли, — приказала девица. Ширли устремилась к канаку, зацепила его зубами за пояс и вытащила на поверхность воды.
— Хорошая девочка, — сказала девица. — Она всегда приходит на помощь в беде, потому что слушает воскресные проповеди.
— А знаете, дельфины будут прекрасными подводными камикадзе, — сказал Гривс японцу. — Небольшая мина достаточной взрывной силы, привязанная к брюху, и они по приказу пойдут на любое военное судно. Все достижения науки, в конце концов, используются для войны.
— Вы ужасный человек, — сказал японец. — Вы совершенно не умеете наслаждаться жизнью. Вас все время разъедают мысли о войне, будьте проще. Видите, как радуются дети? Радуйтесь и вы…
«Я мог бы посоветовать это и сам себе… — подумал японец. — Я тоже разучился радоваться».
Японец вспомнил одно древнее стихотворение и с грустной улыбкой процитировал его по-английски:
Все в лунном серебре…
О, если вновь родиться
Сосною на горе!
— По-английски это, наверно, не так красиво звучит, как по-японски… — смущенно сказал японец. — Извините меня за перевод.
— Нет, и по-английски это здорово, — сказал Гривс. — Ну-ка, прочитайте еще раз.
Японец повторил:
Все в лунном серебре…
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
— Поздно, — сказал Гривс.
«Поздно для всех», — подумал японец, но не сказал этого вслух.
Когда они возвращались, разыскивая ресторан, где бы можно было прилично пообедать, Гривс обратился к японцу из своего «плимута»:
— Взгляните направо. Какой чудесный дельфин!
Японец увидел стоявшую в центре площади среди ярких тропических цветов ракету, уткнувшуюся острой мордой в небо.
— Вы занимаетесь самоистязанием, — покачал головой японец. — Надо бороться, а не растравлять себе душу.
— Борьба — это уже не свобода, — сказал Гривс. — Кроме того, можно впутаться в такую борьбу за мир, которая на самом деле будет борьбой за войну. Взгляните повнимательней на ракету.
Японец взглянул еще раз и увидел, что на белом боку ракеты была надпись: «Мы боремся за мир».
— Да, мы боремся за мир и будем бороться за него до конца, пока в мире камня на камне не останется, — ядовито привел Гривс известную шутку и тряхнул головой. — Нет, я предпочитаю свободу.
Они уселись в открытом ресторане под пальмами, рядом с журчащим искусственным водопадом.
— Что-нибудь отварное, — сказал японец официанту. — Пить я буду только содовую.
— Устриц, — сказал Гривс. — И бутылку «клико». А где же ваше саке?
— Оно здесь, — улыбнулся японец, похлопав по уже известному саквояжу. — Опять придется пить украдкой. У вас в ресторанах жесткие правила.
Официант принес бутылку «клико» с ржавой этикеткой. Когда он открыл бутылку, из горлышка не раздалось даже легкого шипения.
— Без всякого признака моих любимых пузырьков, — сказал Гривс, посмотрев бокал на свет. — Сдается, что под видом шампанского мне предложили доброкачественный уксус.
Гривс пригубил и убедился, что это так.
Официант в панике помчался за другой бутылкой.
— В Америке почти не пьют шампанского, — сказал Гривс. — Я стараюсь привить отечеству культуру выпивки, но безрезультатно…
Официант принес вторую бутылку с еще более ржавой этикеткой.
Пересохшая пробка сразу сломалась. Официант, потея от натуги, вытащил остатки пробки штопором, изображавшим писающего мальчика. Но и это шампанское отдавало уксусом.
В ресторане произошел небольшой переполох.
— Пардон, месье… — подошел сконфуженный метрдотель-француз. — Транспортировка по воде… Тяжелые климатические условия.
— Ладно, давайте водку, — сказал Гривс с безнадежностью в голосе. — Только не рюмку, а сразу бутылку.
Потрясенный заказом, метрдотель раскрыл рот:
— Пардон, месье — русский?
— Месье — пьяница, — ответил Гривс.
— А не слишком ли вы много пьете? — осторожно спросил японец, когда Гривс залпом хлопнул фужер водки.
— Один человек мне когда-то сказал, что можно верить лишь этому. — И Гривс постучал по бутылке. — Его звали Джим. Но это долго рассказывать.
— Вам нужно вступить в организацию борцов за мир. Я имею в виду, конечно, честную организацию, — сказал японец, наливая под столом саке в бокал. — Тогда у вас появится цель в жизни, и вы не будете столько пить.
— Что такое честная организация? — спросил Гривс. — Уже в самом понятии «организация» есть что-то нечестное. Нет, я патологически боюсь любых организаций. В любой из них — правой или левой — свои вожди, свои бюрократы, свои подхалимы, своя дисциплина. А я устал подчиняться командам. Мне бы вон туда!
И Гривс показал на маленькую хижину из бамбука, возвышавшуюся на сваях над искусственным водопадом.
— Что это? — спросил японец.
— Это своего рода местная достопримечательность — ресторан для двоих. Только он и она, и больше никого и ничего. Сидят там, наверно, сейчас двое голубков, воркуют, а на все остальное им наплевать. Завидую. — И Гривс снова приложился к водке.
В это время к ресторану для двоих подошли несколько молодых американских летчиков, изрядно подвыпивших, судя по некоторой некоординированности их движений.
— Сэм! — закричал один из них. — Ты что, заснул?
Сэм — симпатичный веснушчатый летчик, совсем еще мальчик, измазанный губной помадой и с потусторонними глазами.
— Мы улетаем в Сайгон через час. Ты что, забыл? — напомнил ему товарищ.
— Сотри живопись с морды! — с хохотом добавил другой.
Глаза Сэма возвратились в реальный мир.
— О'кэй, — сделал успокаивающее движение рукой Сэм и скрылся в хижине.
Его товарищи, держась за животы, покатывались со смеху.
— Ну и Сэм! Ну и уморил! У него даже на ушах помада!
Вскоре Сэм появился снова — уже без помады на ушах, причесавшийся и подтянувшийся. С подчеркнутой вежливостью он вывел из хижины девчонку с седыми волосами и в несколько помятом платьице выше коленей.
Девчонка на ходу записывала свой телефон помадой на бумажке. Летчики с ироническим почтением козырнули ей.
— Позвони, если полетишь через Гонолулу, — сказала девчонка.
Видно было, что Сэм ей нравится и с ним жалко расставаться. Сэм что-то хотел ей сказать, но ничего не смог выдавить из себя и с натянутой бодростью пробормотал, засовывая листок с записанным номером телефона в карман:
— Война.
Товарищи подхватили его и втолкнули в ожидавший у ворот «виллис», весело помахав девчонке.
— Вот вам и ресторан для двоих, — резюмировал японец. — От жизни никуда не убежишь. Если мы прячемся, она поддевает нас и выволакивает вилкой, как вы устриц из раковин. Разве существует свобода от жизни?
Крыть было нечем.
Но вступать в организацию борцов за мир тоже не хотелось.
Японец уехал произносить речь на торжественном собрании, а Гривс пошел бродить пешком по Гонолулу.
Он размышлял о том, что в бегстве от жизни, пусть даже временном, может быть, и есть единственное счастье. Конечно, потом наступает отрезвление, но испытанного уже никто и ничто не отнимет. Та гаваянка когда-то обманула его, видимо, не поверив ему (мало ли кто, выпив, начинает сентиментальничать!). Но главное было не в том, что она его обманула. Все равно никто у него никогда не отнимет то, как они рядом лежали на сонно покачивающейся воде, как звездное небо наклонялось над ними, как где-то вдали медленно плыл, словно хрустальный башмачок, крошечный светящийся пароход и как он, Гривс, целовал ее твердые соленые груди.
«Все-таки хорошо, что я вернулся сюда!» — впервые подумал Гривс.
Уже смеркалось, и улицы обросли огнями, а Гривс все бродил и бродил по Гонолулу, заходя то в один бар, то в другой, и всюду пил водку, уже не надеясь найти и Америке нормальное шампанское.
