Я хотел показать Инге, как цветет райское дерево: маленькие розовые цветы и трезубые листья, а издали — кружевной шар на тоненькой ножке. Их было много в прошлый мой приезд сюда и у памятника Мицкевичу, у кафе «Красная Шапочка», где дети пили молочные коктейли, у вокзала и по всему городу. В этот раз мы не встретили ни одного. Потом я вспомнил, что сейчас июнь, а дерево цветет в мае.
На улицах было так чисто, что плиты тротуара казались стерильным полом операционной. Только там, где продавали цветы, было ярко и весело. Мы вышли на площадь, засыпанную листьями и обрезками цветочных стеблей, а навстречу нам с противоположного ее конца двигалось странное существо — тощая, сутулая цыганка с темной, почти негритянской кожей, иссиня-черными волосами, метлой в руках и зловещим профилем бабы-яги. Передвигалась она то прыжками, то крадучись и почти не касаясь метлой земли, так что одним могло показаться, что женщина подметает площадь, другим — что это спустившийся на землю злой дух. Странными были ее огромные глаза — то сверкающие гневом, то гаснущие и равнодушные, с едва теплящимися в них искрами. На какое-то мгновение мне стало не по себе.
Шумная жизнь площади захватила нас.
— Купите розы для девушки!
— Конечно, — сказал я.
Цветочница улыбнулась и принялась вынимать розы из бидона. Капли воды скатывались с шипов на ее старенькое платье.
— Сколько?
Я пожал плечами.
— Вы студенты?
— Да.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ты с ума сошел, ты сошел с ума, — счастливо улыбаясь, говорила Инга, когда мы спускались к трамвайной линии.
Мы решили не садиться в тряский, словно пораженный пляской святого Витта, трамвайчик и пошли в гору пешком.
— Их тут знаешь сколько? Двадцать шесть — я сосчитала.
— А сколько тебе лет, ты помнишь?
— Девятнадцать, — засмеялась Инга.
— Цветочница действительно приняла нас за студентов.
Я уже знал, что Инге двадцать восемь лет и что у нее сын старше моей Лели.
После того как игра иссякла, Инга много и горько курила. Словно солдат военных времен, она сохраняла окурки, прятала их в коробку, потом докуривала. В маленькой груди ее порой что-то всхлипывало, и тогда она тяжело кашляла. Она тянула эту свою привычку как нечто вынужденное и необходимое, по-хозяйски, как, должно быть, тянула дом, кастрюли — эту заданную изо дня в день неизбежность, которую тем не менее надо как-то преодолеть. Но даже дурная привычка курить много и жадно не делала ее грубее, обыденнее. Я как бы вновь вдыхал школьные запахи — и среди них запретный запах табачного дыма.
К нам подошел человек. В треугольном вырезе расстегнутой тенниски кудрявились волосы.
— Простите, где вы купили такие цветы?
— На площади, — сказал я.
— Там больше нет таких. Мы купили все двадцать шесть, — с ребячливой гордостью сказала Инга.
— Вы из Москвы? Я кивнул.
— Не стоило дарить девушке четное число роз, — сказал незнакомец, обращаясь ко мне. — Живым дарят нечетное.
— Что же делать?
— Не обращайте внимания.
— Можно, мы отдадим вам одну?
— Не стоит. Раз не знали — не имеет значения.
— Не будем связывать это с обычаем.
Он осторожно вдел цветок в петлицу пиджака.
— Вы давно здесь?
— Неделю.
— Свадебное путешествие?
Я хотел сказать: несостоявшееся.
— Мы в командировке, — сказала Инга.
— Нравится Львов?
— Да!
Она тряхнула стриженой головой, откинула волосы со лба и была прекрасна в облегающем ее тоненькую фигуру сером платье.
(«С лицом нежным и трепетным, как у женщин времен войны», — почему-то хочется сказать мне.)
— В городах, особенно красивых, лучше не задерживаться долго. Воспоминания должны быть легкими, почти нереальными, а когда долго живешь, накладывается привычка, и это потом мешает.
— Вы, конечно, были на экскурсии?
— Не люблю я их.
— У нас неплохое экскурсбюро.
— Нет, знаете, нужно так: приехать в незнакомый город, бродить по улицам. Какие-то случайные встречи, открытия, впечатления…
Мы шли по бульвару мимо большой группы серьезных, озабоченных чем-то людей. Было похоже на импровизированный митинг или сходку. Я подумал: может, что-то случилось в мире?
— Это болельщики. Обсуждают футбольные новости. Простите, вы куда сейчас?
— На гору.
— Хотите, можем пойти вместе. Я работаю на телевидении. Как раз на горе.
— Замечательно, — сказала Инга.
— Подниметесь по лестнице и окажетесь на площадке, откуда весь Львов виден с высоты птичьего полета…
Мы свернули с трамвайных путей и по крутой извилистой дороге начали взбираться наверх.
— Посмотрите, вот маленький кусочек Львова. Теперь сюда. Когда листьев нет на деревьях — все видно. Оперный театр тоже. Поднимемся выше… Заметили, какие во Львове дома? Все разные. Если бы я не шел сейчас на работу, то повел бы вас на улицу Коперника…
Во дворе телестудии был небольшой бассейн, и одна из стен двухэтажного здания с сильно потрескавшейся штукатуркой доверху была завита плющом.
На вершине горы находилась площадка с несколькими садовыми скамейками по кругу. Город внизу пах липами. К вечеру он будет пахнуть сырой зеленью. А ночью на когтистые крыши падут прохладные, таинственные запахи Карпат.
Инга спросила:
— Это ведь ничего, что ты подарил мне четное число роз, а?
Я открыл глаза:
— Который час?
— Одиннадцать. Мы уже позавтракали, сынок, не дождались тебя.
Казалось, что мама вошла в комнату только затем, чтобы взять электроплитку, стоявшую в углу рядом с этажеркой.
— Разве сегодня не рабочий день?
— Специально взяла отгул, чтобы побыть с тобой. Ну и рванул ты, сынок! Вчера ведь, кажется, рано легли.
— Я не спал, — зачем-то оправдываюсь я. — Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Только вздремнул на минутку. Так хорошо. Давно не валялся на своей кровати.
— Еще как спал! Без задних ног. Я заходила к тебе час назад. Красивый такой. Во сне ты невероятно похож на своего отца.
И тени вчерашнего нашего с мамой неприятного разговора не проскальзывало в освещенную утренним светом комнату. Мама бросила в мою сторону осторожный взгляд, спросила:
— Я плохо выгляжу?
— Нет, что ты, совсем нет.
— Ну да? — Мамины карие глаза осветились радостью, и вся она преобразилась. — Конечно, ты не хочешь меня огорчать.
— Нет, правда, выглядишь великолепно.
С лестницы доносится легкий и звонкий топот.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Кто там?
— Я.
— Кто?
— Марина Андреевна — вот кто! — говорит сестричка, протягивая для убедительности руки ладонями вверх, совсем как моя дочь, и морща лоб в удивлении от моей недогадливости.
— Доброе утро, — говорю. — Фрейлина хочет присутствовать при одевании короля?
— Никакая я не Фейля. Я Марина. Ты что, не знаешь?
— Знаю.
— А что такое Фейля?
— Почти принцесса.
— Ты разве король? Ты кандидат наук.
— По-твоему, король не может им быть?
— Не обманывай.
— Марина, так не разговаривают со старшими, — говорит мама, стараясь казаться строгой.
— А он не старший.
— Ладно, дочка. Сейчас встану, позавтракаю, и пойдем гулять.
— Какая я тебе дочка?
— Не придирайся к словам, — бормочу я смущенно, — Леля твоя ровесница и тем не менее моя дочь.
— С положением бабушки я почти смирилась, но что Марина — тетя…
— Поедем кататься на машине?
— Хорошо, ступай вниз. Ты знаешь, сегодня к нам обещал зайти Николай Семенович, — говорю я маме. — Встретил его вчера. И виделись-то всего десять минут, но словно не расставались вовсе.
Тон, которым это говорилось, был взят, пожалуй, напрокат из архива пятьдесят шестого года — тон ученика, возвещающего о приходе учителя. Мама заметила это.
— Что ж, поболтать с ним приятно, — сказала она то ли из ревности, то ли из постоянного желания противоречить во всем. — Человек прожил легкую жизнь — ни детей, ни обязанностей. По-моему, ты идеализируешь его. Я ведь не меньше тебя люблю Николая Семеновича, но под старость завести себе молоденькую любовницу…
