на такую высоту заберётся, что осмотрится — и страшно станет...
Пристыженно отворачиваясь, Казымов всячески старался отогнать эту неожиданно возникшую мысль. Весь завод знал, как согласно жили до войны супруги Шлыковы. Клавдия и сейчас словно молодеет, когда речь заходит о муже. И сколько раз, тихо войдя в комнату, заставал Казымов женщину перед фотографией покойного мужа. Стоит, вздыхает, шепчет что-то. А как она сердилась, рассказывая однажды о том, что какой-то Желудков, ухарь и бабник, неожиданно для всего гаража сделал ей официальное предложение. Клавдия говорила об этом на кухне, как о кровной обиде, сердитым румянцем пылали её щёки, строгие глаза метали гневные искры, и все соседки, качая головами, осуждали «хитрого гуся».
Нет, эту мысль о сватовстве нужно выкинуть из головы, а то ещё с квартиры сгонит.
Однако когда они со Славкой вернулись домой и Клавдия, раскрасневшаяся у плиты, в праздничной вышитой украинской кофте, которая очень шла к её открытому лицу, обрамлённому венцом густых каштановых кос, встретила их румяными пирогами, вкусно дымящимися на столе, Казымов против воли как-то по-новому взглянул на неё. Он вдруг ощутил необыкновенное стеснение, какого не испытывал уже давно. «Вон она какая красавица, а у тебя с темени последний цыплячий пух слезает. Стыдись», — с досадой одёрнул он себя, усаживаясь за стол.
В этот вечер Казымов чувствовал себя так неловко и связанно, что боялся лишний раз взглянуть на хозяйку и всё время отводил глаза. Клавдия же, как и всегда за праздничным столом, была сурова и немного торжественна. Она молча и неторопливо наполняла тарелки, передавала закуски, не забывала и о рюмке жильца. Но если бы Казымов не был так смущён своим неожиданным открытием, он бы, вероятно, заметил на лице хозяйки тревогу, которую она хотела и не могла скрыть.
Славка оказался наблюдательней.
— Мама, ты почему сегодня какая-то такая... — начал было он.
— В тарелку смотри, — неожиданно сердито одёрнула его мать. — Наестся с утра пирожных, а за обедом только в супе ложку купает. Ешь!
Когда доели компот, Клавдия, точно преодолевая в себе что-то, не очень натурально спохватилась:
— Ах да, совсем из головы вон, ведь вам телеграмму управленческий курьер принёс.
Она протянула через стол сложенный телеграфный бланк, слегка дрожавший в её полной крупной руке.
Это была телеграмма с Урала, с завода-двойника. Начальник цеха, у которого когда-то работал Казымов, знакомый сталевару инженер, подписывавшийся теперь уже как парторг ЦК, и несколько друзей по мартенам звали старого товарища к себе, на родной завод, утвердившийся на новом месте.
Пока Казымов читал вслух эту дружескую весточку, от которой у него радостно заколотилось сердце, славкины глаза расширились от страха. Клавдия сидела рядом с мальчиком, глядя вниз, холодная и спокойная. Но пальцы её рук, лежавших на коленях, яростно терзали и мяли корочку хлеба.
— Помнят ведь, а? Семь лет прошло, а помнят Казымова. Узнали, что вернулся к печи, и вот, пожалуйста, зовут, — растроганно говорил сталевар, любовно разглаживая на столе телеграмму.
— Пантелей Петрович, не ездите, ну их. У нас хорошо, у нас лучше, — крикнул Славка, и в голосе его зазвенели слёзы.
— Молчи, какое нам дело, — строго сказала мать, и лицо её стало ещё спокойнее и неподвижнее.
Казымов тревожно поглядел на неё. Он ещё ни разу не видел её такой. В глазах Славки стояли слёзы.
— Ведь вы не поедете, да? Ишь, хитрые, поезжай к ним! Какие!
— Опоздали они... Я, брат Святослав, уже к новой печи сердцем прикипел. Нет мне от неё ходу. Понятно?
Славка мгновенно просиял. Зелёные его глаза сверкнули сквозь слёзы, как солнце сквозь пелену весеннего дождя:
— И верно, а то нашлись умники, пусть сами сюда едут.
Удивлённый и обрадованный таким очевидным доказательством любви к себе своего маленького друга, Казымов не заметил, что и мать мальчика как-то облегчённо вздохнула. Её пальцы, крошившие корку, разжались под скатертью, спокойным, неторопливым жестом собрала она в ладонь крошки и стряхнула их в тарелку.
Когда пришло время ложиться спать, Казымов, попрощавшись с хозяевами, не скрылся у себя за ширмой, как это он обычно делал, а вышел в кухню и долго курил там, слушая смех и пение, глухо доносившиеся из других комнат в этот праздничный вечер. Когда по его расчётам Клавдия с мальчиком уже улеглись, он снял сапоги и на цыпочках пробрался к себе в угол.
9
Как-то между Казымовым и Славкой произошёл вечером такой разговор.
— Ну вот, брат, теперь и я четвёрки получаю, — не без удовольствия сказал сталевар, сняв шинель и довольно потирая руки.
— А у меня пятёрка по арифметике и по чистописанию, — безжалостно похвастался мальчик.
— До пятёрки мне ещё далеко... Но будет, будет и пятёрка! Разобьюсь, а на пятёрку работать стану.
После этого разговора прошло немало дней. Давно уже по съёму стали с квадратного метра пода печи Казымов сравнялся с самыми передовыми бригадирами, а в области скоростных плавок уступал разве только Шумилову. Но он упорно продолжал учиться, искать, ставить опыты. Сталевар не давал покоя ни себе, ни своему подручному, ни даже бригадиру шихтного двора, который стал его просто побаиваться. Под угрозой отчисления из бригады он заставил учиться даже самого ленивого парнишку в бригаде, увлекавшегося главным образом танцами. Всей бригадой во главе со сталеваром ходили они на технические доклады, на демонстрации опытов, и когда однажды подручный не явился в клуб на лекцию Володи Шумилова, посвящённую скоростным плавкам, Казымов резко предупредил его, что если это повторится ещё раз, они простятся навсегда. Ребята из бригады, которым нехватало теперь времени ни на кино, ни на танцы, ни на каток, потихоньку ворчали на своего сталевара, ворчали, но уважали его и слушались. Они уже успели полюбить этого вечно недовольного собой и такого требовательного к себе и
