Приглядываясь к жене, которая вернулась домой за полночь, усталая, задерганная, растревоженная впечатлениями суматошного дня, Алоизас обеспокоенно думает: «Что сейчас осталось в ней своего, что чужое, наносное?» Мелькнувшая по конкретному поводу, эта мысль имеет в романе и расширительное значение. Ведь в голосе Лионгины нередко мерцают то материнские, то отцовские интонации. Но с равным же правом каверзный вопрос может быть переадресован самому герою: что в нем от самого себя, а что — от сестры, от ее внушений?
Мотив подлинности развивается в «Поездке…» в двуедином качестве. Как философский и психологический. Процесс самоанализа персонажей движим здесь усилием познать себя, отфильтровать сокровенное, индивидуальное от чужеродного, заемного. «Где же она настоящая?» — теряется перед противоречивыми поступками жены Губертавичюс. И как не теряться, если Лионгина сама для себя инкогнито, таинственная незнакомка. Не отсюда ли обуревающая ее жажда ясности, определенности, горячечное желание избавиться от аморфности, стать кем-то: «Пусть не кем-то другим, хотя бы самой собою. Есть же у меня душа, чувства, мечты?». Тот же дефицит самостоятельности ощущает при всем своем завидном апломбе и Алоизас. Иначе не сетовал бы на унизительную зависимость от других. Особенно от Лионгины: «Любопытно, а что ты вообще можешь без нее, коллега Губертавичюс?».
Подлинность в контексте произведения — синоним чистоты побуждений, индикатор человечности. Сам ход художественного исследования — это и наводка на подлинность, и фиксация отклонений от нее. Отклонений, которые рано или поздно отзываются дисгармонией чувств, неудовлетворенностью, возникновением иллюзий и суррогатов. Причем писатель вдвойне внимателен к истокам состояний. Ибо там первопричины, завязки, программирующие будущее.
Вот и холод, царящий в семейном гнезде Губертавичюсов, он вовсе не случаен. Ведь с самого начала этот супружеский союз был основан не на любви, а на доводах рассудка. Не на согласии, а на соглашении, на молчаливой сделке. Алоизас снизошел до Лионгины как благодетель и рассчитывал на вечную признательность той, которую осчастливил. Лионгина же пошла замуж «из-за одиночества. От жуткого страха оцепенеть, не соприкоснувшись с другим живым существом».
Оба они бдительно скрывали друг от друга компромисс. Оба одинаково надеялись обмануть сердце, компенсировать недостаток душевного тепла чем-то иным. Хлопотами о квартире, вещах, поездке в горы, мечтали о книге, карьере. Свою бесстрастность к мужу Лионгина пыталась то ли замаскировать, то ли возместить предупредительностью, угождением даже в мелочах. Гипертрофированным угождением, которое опять-таки мотивировалось долгом, необходимостью служить таланту, создавать режим наибольшего благоприятствования для творчества. Мол, кто она и кто он? И что значат ее труды по сравнению «с работой Алоизаса, с поскрипыванием его стула, с его бесконечным терпением, огромным, просто потрясающим постоянством».
М. Слуцкис не ставит под сомнение добросовестность героини. Он выявляет другое: искусственность, лежащую в фундаменте отношений, ложность основных предпосылок. Его Лионгина словно бы перенимает от Гертруды эстафету попечительства, следует по ее стопам. Ограждая мужа от внешних раздражителей, она все брала на себя. Сама, в одиночку, сражалась с невзгодами, ухаживала за парализованной матерью и слабеющим отцом, тянула хозяйство в своем и родительском доме. Ради Алоизаса безропотно переносила усталость. Ради него же, хотя и без радости, готовилась к прибавлению в семействе: «Сделаю все, чего он желает, что ему хочется, что утешит и удовлетворит его самолюбие».
Не жизнь, а сплошное самоотречение и самоуничижение. Однако зачатый без любви первенец так и не появился на свет. Несчастный случай? Конечно. Кто мог предвидеть этот предательский приступ аппендицита, уложивший беременную женщину на операционный стол, этого не протрезвевшего после попойки сельского эскулапа, который должен был принять роковое решение!
Так-то оно так. Только случайности у Слуцкиса, если и не закономерны, то символичны. Обманывая себя заклинаниями о долге, героиня не смогла обмануть живое чувство. И сама природа как бы мстит ей за подлог, за фальшь. Мстит, лишая Губертавичюсов наследника.
Мертворожденным оказывается все, что не оправдано и не освящено любовью.
В этом смысле правомерна аналогия между погибшим ребенком Губертавичюса и его же зачахшей на корню монографией.
Нет, не только запутанность эстетических проблем была повинна в том, что медленно, со скрипом, с перебоями двигалась рукопись. Кроме объективных причин, существовали и субъективные, внутренние.
Если Алоизас был фетишем служивших ему женщин, то фетишем самого Алоизаса была будущая книга. Она не столько самостоятельная цель, не столько способ выразить свои взгляды на искусство, сколько подсобное средство. Средство вознаградить Гертруду за ее упования, прославить захиревший род Губертавичюсов, продемонстрировать собственную незаурядность. Окончание научного труда мыслилось как апофеоз, как исполнение «великого предназначения». Этот подвиг духа должен был увенчать и оправдать все: долготерпение Гертруды, безропотность Лионгины, собственное затворничество.
Однако фетиши в романе неблагодарны. Принимая дары, они не спешат возместить убытки жертвующих.
Возводя вокруг своего кумира неприступные стены, Гертруда и Лионгина не спасали, а губили его. Оберегали не от мелочей быта, а от самой жизни. От ее страстей и противоречий. Привыкший к стерильной, искусственной атмосфере, Алоизас уже не мог обитать за ее пределами. Изредка проникавшие сквозь слой изоляции сигналы тревоги, разговоры о выходках парализованной Лигии, о сбитой автомобилем крохотной Вангуте, о врачах и лекарствах лишь раздражали его. Они выбивали из колеи, отвлекали мысль, мешали ей «реять в недосягаемых высотах».
Увы, эти восхитительные высоты безмолвны, пустынны. Там, в вакууме, нет места пестрой житейской ярмарке, но нет места и любви. Отточенные строки, выходившие из-под пера мужа, поражали Лионгину холодной академичностью: «Он не скрывал своего пренебрежения к тому, что есть не искусство или не мысли о нем, и в первую очередь к жизни простого человека». Почти теми же словами комментирует статью своего зятя и Тадас: «Парит в состоянии невесомости, как теперь говорят. Не дурак парень, честный, но… не интересен ему живой человек».
Брезгливо отшатнувшись от неупорядоченных фактов, от «потных человеческих тел», Алоизас обескровил и обесцветил свое творчество. Несмываемая печать выхолощенности лежит как на рассуждениях героя, так и на страницах его рукописи. Строгая геометрия обожаемых им закономерностей ломается при первом же контакте с практикой. Принципы то и дело расходятся с чувствами.
Английский епископ Беркли провозгласил в свое время, что все окружающее нас не более чем комбинация ощущений, коллекция идей. Этим вирусом берклианства заражена не столько философия, сколько психология героя Слуцкиса. Мир отвлеченностей, абстракций энергично оттеснял его от реального, конкретного мира.
Недаром навязчивым видением Алоизаса становится образ Берклианы — героини когда-то читанной фантастической книжки, девушки, чьи золотистые, из особого сплава волосы «звенели на космическом ветру». Эта таинственная Берклиана, подобно «бабочке из хромированной жести», порхала в океане звезд, «легкая, освобожденная не только от земных одеяний, но и от земного притяжения».
Однако жизнь вне земного притяжения ненатуральна, призрачна. Шелест жестяных крыльев — символ мертвенности. Символ, который соотносится и с самим Алоизасом. Мечтавший о недосягаемых высотах, он словно бы задыхается в их разреженной атмосфере. И плата за самоизоляцию — оскудение чувств, творческое бесплодие.
* * *
Как и другие произведения М. Слуцкиса, «Поездка в горы и обратно» пронизана идеями целостности бытия, взаимозависимости, соподчиненности явлений. Идеями, которые воплощены в самой структуре романа. Побуждения и действия людей включены здесь в единую систему кровообращения. Отдельное, разрозненное перетекает в общее, первый план — во второй и третий.
Казалось бы, какая беда? Просто забыла Лионгина отточить для своего мужа карандаши. Ерунда, сущий пустяк. Но не для Алоизаса. Для него такая забывчивость — зловещий симптом, дурное предзнаменование. Нарушение традиции подозрительно уже потому, что выдает перемену в характере жены.
Или инцидент с Алмоне И. С этой институтской волейболисткой, которая ввалилась в дом Губертавичюса, чтобы выклянчить фиктивный зачет. Ей ли, мотающейся по стадионам, изводить себя зубрежкой, штудированием премудростей эстетики? Тем более, что другие преподаватели никогда не артачились, закрывали глаза на «липу».
