Мооми стояла, зажмурив глаза. Огонь плясал, как злой черт. И там был сварочный аппарат… «Двадцать пятое… первый корабль…» Мооми подсознательно открыла, что есть другой закон жизни. И побежала обратно.
– Все по местам! – крикнул Круглов сверху.
И Мооми взбежала наверх, по нагретым мосткам, глотая горячий и дымный воздух. И стала на свое место.
Маленького задохнувшегося Сему Альтшулера отнесли в сторону и положили на землю. Он полежал глядя перед собой невидящим взором, потом вдруг пришел в себя, вскочил и побежал прямо в огонь.
Его перехватил Андронников.
– Обалдел? – спросил он мягко. – Иди, иди, не будь дураком. Жизнь еще пригодится.
А пожар клокотал, и десятки мощных струй ударяли, мучили, но не сбивали огонь. Как солома, пылали деревянные перекрытия, шипело расплавленное стекло, корчились тяжелые балки. В тихом воздухе летней ночи огонь поднимался ровным столбом, и в темном небе, в облаке желтого дыма, взлетали и падали искры, высокие и яркие, как ракеты. Ночь отступила.
Далеко вокруг все озарил зловещий светильник.
– Сволочи! – шептал Сема Альтшулер, не чувствуя ожогов, машинально обрывая истлевшие лохмотья рубахи.
– Сволочи! – бормотал Круглов, быстро принимая и передавая по цепи ведра воды из озера. Ведра летели по цепи, не успевая расплескаться. Их опрокидывали над дымящимися лесами. Их отправляли назад. Ведра дробно звенели.
– Сволочи! – шептали сотни губ.
Гранатов подбежал к Андронникову. Лицо Гранатова было мертвенно-бледно, щека дергалась, глаза горели безумным возбуждением.
– Это поджог! – крикнул он. – Несомненный поджог! Надо закрыть все выходы! Чтобы ни один человек не вошел и не вышел!
Андронников взял его за плечи.
– Истерику отставить! – сказал он властно. – Без вас знаю, что делать. Никто не уйдет. А если вы хотите уйти – пожалуйста. Истерика сейчас вредна. Выпейте валерьянки и ложитесь спать.
И он посмотрел в лицо Гранатову своими пристальными близорукими глазами.
За забором, оцепленным красноармейцами, тесно стояли рабочие дневных смен. Многие прибежали сюда с первыми гудками тревоги и уже пережили приступ первого отчаяния и гнева. Другие еще тяжело дышали от бега и спрашивали, проталкиваясь вперед:
– Что? Что?
В толпе тихо говорили:
– Только бы стапеля…
Кто-то простонал:
– А чертежи… чертежи!
Цедили сквозь зубы:
– Сволочи…
В ровном столбе пламени, разрушавшем с лихорадочной быстротой то, что было еще час тому назад тихим убежищем важнейших чертежей и цехом с нужнейшими станками, – в этом желтом страшном пламени угадывалась рука врага. Одна спичка… одна спичка в руке врага…
И оттого, что эта спичка казалась ничтожной перед последствиями ее жидкого огонька и в то же время такой сокрушающе-могучей, именно потому, что ее так трудно вовремя заметить, все подтянулись, недоверчиво вглядываясь друг в друга, и когда кто-то взволнованно закурил, десятки голосов заорали:
– Не курить!
И многие взгляды обратились к земле, усыпанной порыжевшей стружкой, к штабелям бревен, к обрезкам досок…
Всем хотелось действия. Но никто не жаловался, что не пускают на завод. Глядя на сосредоточенно-молчаливых бойцов, оцепивших завод, каждый хотел сказать им: «Смотри зорче! Не пускай никого!»
Только красноармейцы – рота за ротой – подходили из ночной темноты. То и дело раздавалась команда:
– Красноармейцы, бегом, марш!
И мимо толпы, крупным шагом, не сбивая строя, пробегали в ворота красноармейцы: по их молодым лицам красным загаром полыхали отсветы пожара.
Там, вокруг горящего цеха, шла борьба.
Командиры прибывших рот на бегу получали приказания и, не останавливая бега, разводили людей на работы.
Спасти цех было невозможно. Надо было спасти все остальное и не допустить огонь к стапелям. А на маленьком пространстве в десять метров лежали сложенные в штабеля доски и бревна, громоздились тяжелые ящики с моторами и частями… и старый сарай лепился метрах в трех от пожара. Сарай уже трещал рассохшимися досками, когда десятки топоров со всех сторон обрушились на него, отрывая доски от разогретых балок, отбивая крышу, врезаясь в податливое мясо бревен. И сарай распался в несколько минут, обнажив сваленные в кучу инструменты и части машин. Доски, бревна, инструменты, части – все поплыло на сильных руках и спинах. Через десять минут там, где стоял сарай, протянули толстый шланг, и по шлангу ринулась к огню новая сильная струя воды.
Рота шла на переноску бревен и досок. Взволнованные пожаром, воодушевленные желанием победить огонь, красноармейцы схватились было за бревна кое-как, наспех, лишь бы оттащить подальше, но спокойная команда остановила их:
– Назад! Командиры отделений, построить людей! Работать спокойно, организованно, складывать по порядку. Начали!
И порядок наладился.
Тяжелые ящики с моторами были неподатливы. Бойцы облепили ящики со всех сторон, но эта возня казалась бесцельной. Ящики не двигались, будто вросли в землю многопудовыми махинами. «Раз-два – взяли! Раз-два – взяли! Еще раз – взяли!» Ритмичные движения людей, удвоивших свои силы страстным желанием, сделали свое дело: ящики качнулись, сдвинулись, поползли. Почти незаметно, но поползли. Красные искры падали на ящики, на спины бойцов, их вдавливали в землю ногами. Лица людей были совершенно мокры от пота.
На стапелях шла непрерывная упорная борьба. Каждый метр был занят человеком. Каждый человек отвечал за свой метр. Не сходя с мест, комсомольцы принимали из темноты бегущие по цепи ведра и методически выливали их на дымящиеся доски, на горячие бока корабля и на самих себя. Мокрые, дымящиеся, с почерневшими лицами и руками, они работали как механизмы, без слов, без лишних движений. И только воспаленные внимательные глаза выражали нечеловеческое напряжение борьбы.
Мооми работала так же, как все. Она снова подняла свой щиток – жара и дым разъедали глаза. Она покорно обливала водой тлеющий комбинезон и вскрикивала каждый раз, как вода пробиралась к потному, разгоряченному телу.
Мооми щупала доски рукой, и казалось – она их гладит и упрашивает не гореть. Она старалась закрыть своим телом корабль, чтобы не перегрелись, не покорежились от жара его бока. Она уже не боялась огня – она забыла, что ей страшно. И ее радовало, что вокруг – товарищи, друзья, что они все вместе спасут корабль, работу, сварочный аппарат.
А пожар умирал. Усилия тысячи людей сделали свое дело. Огню было некуда деться. У него не было выхода, – все, что может гореть, было убрано, унесено человеческими руками, а там, где огонь только что буйствовал на свободе, теперь скрещивались, как мечи, десятки сокрушительных струй воды, и огонь метался, падал, бросался из стороны в сторону и снова падал, шипя и плача…
Уже уходили красноармейцы.
Уже перестали дымиться остывающие доски стапеля.
Отъезжали автомобили с опустошенными цистернами.
Распалась цепочка комсомольцев, подававших воду. Звякнули в последний раз и застыли на своих местах ведра. Мооми вытирала лицо мокрым платком и блаженно улыбалась.
– Работа должна продолжаться, – сказал Круглов негромко. – Двадцать пятого корабль пойдет…
И комсомольцы, посмеиваясь над своим мокрым и растрепанным видом, вернулись на рабочие места.
В освобожденной комнате комендатуры инженеры и чекисты приводили в порядок помятые, обрызганные водой и грязью, но все-таки спасенные чертежи.
Сема Альтшулер сбросил отрепья сгоревшей рубахи и пошел домой, сверкая голыми плечами.
У ворот, где шла строжайшая проверка документов и пропусков, Гранатов подошел к Андронникову. Андронников обнял его за плечи:
– Успокоились?
И потом, потянувшись за папиросой, добавил:
– Да, большое несчастье!
Гранатов смотрел на догорающие угли бывшего цеха. Его лицо было расстроенно и бледно. Глаза блуждали; в них отражались красные вспышки огня.
Андронников сунул в рот папиросу, полез в карман за спичками, не нашел их, ощупал себя со всех сторон и обратился к Гранатову:
– Можно попросить у вас спичку?
Гранатов подал спички с предупредительной поспешностью. Андронников обрадованно чиркнул спичкой, со вкусом несколько раз затянулся и сказал шутливо:
– А вы запасливый… Не курите, а спички держите.
И посмотрел на Гранатова в упор пристальными близорукими глазами. У Гранатова судорогой передернулась щека. Он улыбнулся в ответ:
– А вы курите, но спичек не держите? Моя система лучше.
Андронников засмеялся, продолжая жадно затягиваться ароматным дымом. Гранатов отвернулся – он смотрел на угли, уже подернутые синим мертвенным покровом.
– Вот вы говорите о системах… – начал Андронников.
Гранатов вздрогнул и повернул к нему бледное лицо.
– Простите, вы что-то сказали?
– Да, я продолжил вашу мысль о системах, – сказал Андронников и взял его под руку. – У нас разные системы, вы говорите. Это верно. У каждого система, разработанная вплоть до деталей. Но какая из них лучше, покажет жизнь. Не так ли?
