— Помилуйте, какой примѣръ подаете вы дѣтямъ, мой другъ? По разсѣянности идете съ чемоданомъ въ классъ! Хорошо еще, что я васъ остановила, душа моя. Вы и безъ того такъ мало внушили къ себѣ уваженія, а тутъ еще чемоданъ! Да вамъ бы проходу не было отъ насмѣшекъ!
«Сейчасъ поссоримся!» — ужаснулась Ольга Васильевна, чувствуя, что ее до глубины души оскорбили и возмутили слова содержательницы пансіона, что у нея самой готово вырваться рѣзкое слово упрека, и прошептала:
— Благодарю васъ!
— Помилуйте, я васъ такъ люблю! Вы знаете, какъ забочусь о васъ, какъ я стараюсь внушить дѣтямъ любовь къ вамъ. Я хочу помощницу вамъ взять, облегчить вашъ трудъ… Видитъ Богъ, что я не виновата, если дѣти болѣе уважаютъ меня. Вы слабы, мой другъ, съ ними, вы не имѣете этой, этой dignité, которая нужна въ наставницѣ. Но все же я васъ люблю… Вы, можетъ-быть, сердитесь, что я не могла отдать вамъ жало…
— Ради Бога, ради Бога, не думайте этого! — воскликнула Ольга Васильевна.
— Доброе созданье! — трогательнымъ тономъ произнесла Скрипицына.
Она была очень мягка въ послѣднее время вообще и особенно въ этотъ день.
«Не поссорились!» — обрадовалась Ольга Васильевна и заплакала отъ радости, горячо благодаря Скрипицыну и сознавая, что Скрипицына могла бы поссориться съ нею, выгнать ее, конечно, заплативъ ей за годъ жалованье. Но что значатъ эти деньги передъ ужасомъ ссоры? И стала ли бы ласкать ее изъ-за нихъ прямодушная Скрипицына? Это событіе случилось какъ разъ въ тотъ день, когда въ домъ Скрипицыной поступила на житье Варя. Трауръ, печаль, беззащитность, сиротство были достаточными причинами для того, чтобы Ольга Васильевна сдѣлалась Варинымъ Трезоромъ. Мы видѣли, что Варя не очень гналась за поцѣлуями Ольги Васильевны, но Ольгу Васильевну ставало не на одни поцѣлуи. Въ сороковой день послѣ смерти своего отца Варя захотѣла посѣтить его могилу.
— Помилуй, не одной же тебѣ идти туда, — сказала Скрипицына. — Ты можешь помолиться за душу отца въ любой церкви.
— Я попрошу Дашу сходить со мной на кладбище, — сказала Варя.
— Нѣтъ, барышня, мнѣ некогда-съ, — отвѣтила Даша.
— Я свезу ее туда, — вмѣшалась Ольга Васильевна.
— Для чего? Это прихоть. Ей погулять хочется, а не молиться. Молиться она можетъ вездѣ,- замѣтила разсудительная наставница.
— Но вѣдь и вамъ дорога могила вашего отца, — чрезвычайно просто и кротко произнесла Ольга Васильевна.
Скрипицына посмотрѣла на нее удивленными глазами и какъ-то разсѣянно промолвила:
— Поѣзжайте… я не держу васъ…
Даша стала что-то разсказывать своей госпожѣ, когда уѣхали Варя и Ольга Васильевна, но госпожа выслала ее вонъ и долго, долго ощипывала какіе-то листочки съ цвѣтовъ; въ ея головѣ вертѣлись, Богъ знаетъ почему, слова жиденькой гувернантки… «Дорога могила отца», — шептала она, въ раздумьи качая головой…
На кладбищѣ Варя встрѣтила всѣхъ своихъ старыхъ знакомыхъ и очень обрадовалась имъ. Ей какъ-то легко дышалось въ этотъ день.
— Давно, давно, моя голубка, мы тебя не видали, — говорила Игнатьевна, цѣлуя Варю. — Хоть бы глазкомъ взглянуть на тебя хотѣлось.
Варя вздохнула.
— А я тебя каждую ночь видѣлъ, — шеннулъ ей Ардальонъ.
— Во снѣ? — тоже шопотомъ спросила Варя.
— Нѣтъ, я каждый вечеръ ждалъ, когда ты пройдешь со свѣчой по комнатѣ книжку читать мадамѣ,- едва слышно произнесъ онъ и покраснѣлъ до ушей.
Варя задумчиво посмотрѣла на могилу отца и снова о чемъ-то вздохнула.
— Это новое платьице на тебѣ? — освѣдомилась Акулина Елизаровна. — Поди-ка, по сороку копеекъ за аршинъ плочено, за барежъ-то?
— Ахъ, нѣтъ! — воскликнула маіорская донь. — Это барежъ-крепе, шестьдесятъ копеекъ аршинъ стоитъ, никакъ не меньше!
— Ну, что бы тамъ ни стоилъ, а ужъ я ей по гробъ не прощу, что она тебя къ намъ не пускаетъ, — сказала злопамятная Игнатьевна.
— Ахъ, она благодѣтельствуетъ! — раздалось восклицаніе маіорской дочери.
— Пошли ей Господь здоровья! — умилилась Акулина Елизаровна. — Вотъ она тебя выучитъ всему, жениха тебѣ богатаго найдетъ…
Варя молчала и, кажется, не слышала глубокихъ соображеній бѣдныхъ женщинъ. Начались толки о быломъ житьѣ-бытьѣ, о Семенѣ Мартыновичѣ, о дороговизнѣ говядины, о смертности человѣка, о попѣ, долго неидущемъ служить панихиду; наконецъ, пришелъ и онъ, пропѣлъ вѣчную память, всѣ поплакали и пошли. Одинъ Ардальонь безучастно смотрѣлъ на все и слушалъ толки. Онъ тихонько дернулъ Варю за платье, когда всѣ пошли съ могилы, и остановилъ ее на этомъ мѣстѣ.
— Ты, Варька, ни за кого не выходи, — проговорилъ онъ и потупилъ глаза.
— Что?
— Ты, говорю я, — ни за кого замужъ не выходи, потому что я женюсь на тебѣ.
Въ дѣтскомъ голосѣ Ардальона было столько застѣнчивой любви и мягкой грусти, что Варѣ вдругъ вспомнилось все, все прошедшее, всѣ игры съ отцомъ и Ардальономъ, всѣ долгіе вечера, за чтеніемъ волшебныхъ сказокъ съ заключенными царевнами, всѣ ласки, давно невѣдомыя ей. Изъ ея глазъ впервые въ этотъ день хлынули горькія, неудержимыя слезы, она припала къ землѣ. Ардадьонъ наклонился, на лету поцѣловалъ ее въ щеку и хотѣлъ бѣжать, испугавшись своей смѣлости, но Варя торопливо схватила его за рукавъ, притянула къ себѣ. и съ быстротой молніи нѣсколько разъ крѣпко поцѣловала его испуганное личико. Ея глазенки блестѣли какою-то отвагою и силой.
— Вонъ наша парочка идетъ, — сказала Игнатьевна своимъ спутницамъ, встревоженнымъ по случаю отсутствія дѣтой. — Женихъ съ невѣстой.
— Ну, мой Ардальоша бѣденъ, ему богатую нужно, — сообразила Акулина Елизаровна;
— И Варя не пойдетъ за бѣднаго; съ ея образованіемъ можно сдѣлать блестящую партію, — вступился Трезоръ за Варю.
— Ахъ, нѣтъ, они оба благородные, они могутъ обвѣнчаться только по страсти! — прекратила маіорская дочь первую стычку Акулины Елизаровны съ Ольгой Васильевной.
Эти двѣ кроткія, простыя женщины не могли предвидѣть будущаго, какъ не предвидитъ его и читатель, повидимому, умѣющій сообразитъ все, что можетъ произойти въ русской жизни и въ русскомъ романѣ. И слава Богу, что будущее было неизвѣстно, иначе оно ужаснуло бы бѣдныхъ женщинъ и заставило бы ихъ съ ненавистью отшатнуться другъ отъ друга, для читателя же романъ потерялъ бы половину своего интереса.
Возвратившись домой, Ольга Васильевна обѣщала Варѣ ѣхать съ нею на кладбище въ день, когда совершится полугодіе смерти Семена Мартыновича, и Варя стала мечтать объ этомъ днѣ, какъ о предстоящемъ великомъ праздникѣ… Въ привязанности къ ней необразованныхъ обитательницъ ленныхъ владѣній Игнатьевны было для ребенка что-то неизъяснимо отрадное. Эта мечта о свиданіи съ бѣдными женщинами занимала Варю долго; выѣзды съ Скрипицыной въ театры и на парадные визиты только на время заставляли дѣвочку забыть свою любимую мечту, но они не заставляли ее ни на минуту забыть о томъ, что въ одно изъ оконъ ленныхъ владѣній каждый вечеръ смотритъ на нее Ардальонъ, и она почти всегда, проходя по комнатѣ дружески кивала ему головой, хотя и не могла видѣть, стоитъ ли онъ у окна или нѣтъ. Въ этомъ дружескомъ ежедневномъ поклонѣ невидимому другу было нѣчто поэтическое, граціозное, какъ граціозна дѣтская любовь. И если невидимое существо обладало чуткимъ, понимающимъ сердцемъ, то оно могло каждый день по поклону, по жесту Вари угадать ея настроеніе. Настроеніе угадывалось, невидимое существо очень часто бывало озабочено, убѣдясь, что Варя провела тотъ или другой день дурно. Объ этихъ тревогахъ, за неимѣніемъ другихъ повѣренныхъ, оно передавало своему товарищу Порфирію Приснухину.
— Варьку сегодня разобидѣли, — грустно качало головой невидимое существо.
— А ты почему знаешь? — спрашивалъ Порфирій.
— Она плакала, когда мы видѣлись съ ней сегодня, — отвѣчало невидимое существо.
— Погань должна быть эта Скрипицына! — выражалъ на своемъ подворотномъ жаргонѣ Приснухинъ.
— Можетъ-быть и не она обидѣла Варьку, а кто-нибудь другой. Она благодѣтельница! — сомнѣвалось доброе невидимое существо, напоминая своимъ голосомъ Акулину Елизаровну.
— Гляди ей въ зубы-то! Благодѣтельница! Она вонъ ее вмѣсто холопки держитъ, заставляетъ книжки себѣ читать, уроки у дѣтей спрашивать, въ комнатахъ прибирать…
— Тебѣ кто это сказалъ?
— Даша косолапая говорила.
— Ты развѣ съ нею знакомъ?
— Давно она около меня подхалимничаетъ, — съ пренебреженіемъ отозвался шестнадцатилѣтній Порфирій. — «Я вамъ, говоритъ, Порфирій Александровичъ, если не побрезгуете, манишечку подарю». А на кой чортъ мнѣ ея манишечки? Нищій я, что ли?
— Она тебя любитъ вѣрно, — съ участіемъ рѣшило невидимое существо.
— Вотъ какъ молоко на губахъ обсохнетъ, тогда и будемъ объ любви толковать.
— А вотъ, я люблю Варю, — грустно сказало невидимое существо.
