Она ушла, прораб сказал:
— Алкоголичка.
— Мы с вами с ней не поменяемся, — ответил Сурен.
Пришел кто-то из своих:
— Сурен Алексеевич! Мы ж договаривались! Заказов больше принимать нельзя.
Но и у следующего посетителя был исключительный случай.
— У нас детское учреждение, да и проект небольшой. Перегородка, печь, котел. Не осенью ж это делать!
Слатин присматривался, и Сурен казался ему то отодвигающим себя на второй план, как в детстве, — человеком, которого легко склонить на свою сторону, — то совсем новым Суреном, которого ни уговорить, ни склонить нельзя. Слатин заметил, что для Сурена не было своих. Он просто разбирался в проекте, который ему приносили. Тогда Слатин и попросил показать ему город. Сурен понял его по-своему, выписал адреса нескольких аварийных домов и предложил свой автомобиль. Слатин не захотел привлекать к себе внимание этим странным драндулетом, и вот теперь они шли пешком. Это была десятки раз исхоженная улица. Привычная побитым асфальтом тротуаров, кирпичным цветом фасадов, ставнями на первых этажах домов. Кладкой дореволюционной, кладкой современной, потеками от водопроводных колонок — всем тем, что оседает в памяти постепенно и не замечается, не помнится потом. Они искали номер 106 с литером «В». Сто шестых оказалось несколько, и Сурен, что-то прикинув, направился в глубь двора к самой старой на вид халупе. У двери возилась с примусом женщина в прокеросиненном халате.
— Это сто шестой «В»? — спросил Сурен у нее.
— Это уже сто восьмой, — сказала женщина.
— Вот этот сарай сто шестой «В»?
— Сарай! — сказала женщина. — В этом сарае семья живет. Нет, это тоже сто восьмой.
Слатин посмотрел на сарай — крыша его прогнулась седлом.
— Все равно, — сказал Сурен. — Комиссия у вас уже была? Дом записали на слом?
— Нет, — сказала женщина, — комиссии у нас не было.
Теперь из соседней двери за ними наблюдала женщина, такая же пожилая, в таком же прокеросиненном халате, с обесцвеченными старостью, дурным воздухом волосами, с бледной кожей шеи и лица.
— Да что комиссия! — сказала женщина. — Вон тот сарай, о котором вы говорите. Там уже было столько комиссий, а все равно людям некуда деться.
Женщины теперь проявляли к Сурену и Слатину некоторый интерес. Однако не очень сильный.
— Когда ваш дом построен? — спросил Сурен. — Можно войти?
— Еще хозяин строил, — сказала женщина. — Сто лет дому, не меньше. Теперь он жактовский.
Ни ступенек, ни крыльца в доме не было. Пол был настлан прямо по земле. Однако войти оказалось непросто. Дверная рама просела, и дверь приоткрывалась, а не открывалась. Дерево на полу истлело, было побито гнилью, как металл коррозией. В комнате стоял тот самый запах, которого можно было ожидать, лишь взглянув на халат женщины. Так пахнет воздух, из которого парами керосина вытеснен кислород.
— Комнаты сырые? — спросил Сурен.
— Да, — сказала женщина. — Холодные.
В комнате стояло четыре кровати.
— Кто с вами живет?
— Невестка. Сын в армии. Скоро демобилизуется.
Женщина по-прежнему была сдержанна, но на вопросы отвечала. Старая, в этом старом доме, она вызывала жалость, но не очень сильную. Так складывалась ее жизнь, так шла она у нее десятки лет — ничего тут не изменишь даже новой квартирой.
Они вышли во двор, женщина шла за ними. Она даже не спрашивала, откуда они, Сурен сам объяснил — из проектного бюро, — но, видя, что они уходят, все же заторопилась. Показала, как легко отделяется пористое дерево, если его просто взять пальцами.
— Это же название одно — рамы, — сказала она. — Они уже двадцать лет не открываются. Двадцать лет дышим одним и тем же воздухом.
— А к домоуправляющему обращались? — спросил Сурен.
Глаза женщины сразу потускнели, она не ответила, а Слатин и Сурен направились к двухэтажному бараку. Дом был оштукатуренный, серый, как будто каменный. Но Сурен сказал:
— Деревянный, обтянутый сеткой, по сетке оштукатуренный. Потолок из камышитовых матов. Материал неплохой, но недолговечный. Конечно, если барак простоит столько, сколько ему положено, то не страшно. Но ни одного временного строения мы еще не снесли. Средства вгоняем в капитальный ремонт, и дома повисают у нас на балансе. Люди идут в город, а жилья нет.
Ничуть не смущаясь тем, что из барака на них смотрят, Сурен объяснял все это Слатину. Сурен вообще не смущался во дворе чужого дома, привычно входил в дом к пожилой женщине, по-хозяйски ее расспрашивал, привычно уходил, так ничего и не пообещав.
Из окна на них смотрела девушка. Сурен спросил:
— Это сто шестой «В»?
— Сто шестой, а какой литер, не знаю, — сказала девушка.
— Комиссия у вас была?
— Была, — ответили откуда-то сверху. — Вот поднимитесь сюда, молодые люди.
В темноватом подъезде они разглядели на площадке второго этажа двух старух. Из длинного коммунального коридора на первом этаже уже кто-то спешил, но старухи перехватили их:
— Сюда, сюда, посмотрите сами!
Перила, пол в коридоре — все было деревянным, серым и шелушащимся. Весь барак пересох и ослаб от старости. Эту его опасную старческую легкость Слатин почувствовал, когда поднялся по деревянным ступеням на второй этаж. Их завели, затянули в коридор и, как показалось Слатину, с каким-то торжеством показали подпертый бревном потолок. Потолок переломился и обнаружил скрытый в других местах камышитовый мат. Это были плотно связанные, почерневшие камышины.
— Видите! — сказали старухи.
Слатин смутился. За ними следили, и смущение Слатина сразу же было замечено и по-своему истолковано. Их потянули дальше по коридору. Показали огромную кухню со старой кубовой печью, с двумя старыми плитками, с десятком кухонных столиков. Такие столики не выпускает ни одна фабрика, но только такие столики и можно увидеть на кухнях коммунальных квартир. Коридор был загроможден вещами: сундуками, ящиками, детскими велосипедами.
Сурен и в этом коридоре чувствовал себя уверенно, уверенно задавал вопросы, спокойно объяснял Слатину:
— После революции камышит был в моде. Технология разрабатывалась, но далеко дело не пошло. Добывать оказалось не так-то просто. В болотах, плавнях — только на первый взгляд дешевый материал. Давно вы здесь живете? — спросил он у женщины, которая тянула их в свою квартиру.
Оказалось, барак был построен для работников НКВД, потом они получили новые квартиры, а барак заселили портовыми рабочими.
— Разве можно здесь жить? — распахнула женщина дверь в другую точно такую же комнату. — Когда соседям давали квартиры, мы нахрапом позанимали их комнаты, двери туда прорубили.
В каждой комнате было по две кровати. Во второй комнате спиной к Слатину и Сурену на кровати лежал мужчина. Распахнутая дверь, шум его разбудили. Он сменил позу, но не повернулся к вошедшим. Слатин заторопил Сурена:
— Пошли!
Им еще что-то хотели показать, на лестнице их ждали жильцы первого этажа, но Слатин настойчиво тянул за собой Сурена. Было удивительно, что их так и не спросили, кто они такие. Когда они уже спускались по лестнице, их окликнули:
— Вы скажите там, где надо!
И кто-то добавил непечатное слово.
— Мы из проектного бюро, — сказал Сурен. — Там, где надо, мы скажем, — и спросил у Слатина: — Слышал?
— Ругаются? — сказал Слатин.
— Ого! Никого не боятся.
Они вышли на улицу, и Слатин ее как будто не узнавал. А Сурен показывал ему дома и рассказывал. Сурен дома видел насквозь, диагнозы ставил мгновенно. Показывал на одноэтажный дом, который Слатину казался кирпичным:
— Деревянный, обложенный кирпичом. Кирпич скоро осыплется. Считай, дома уже нет. До революции сколько хочешь было подрядчиков-халтурщиков. Хозяин не следил — делали черт знает что! Стена вроде кирпичная, а на самом деле между кирпичами — земля. Сейчас ремонтируем дома — находим.
Он сверился со своим списком адресов и повел Слатина вниз, к реке. Это была самая старая часть города, тихий пешеходный район, хотя центр был совсем рядом. То, что улицы стары, было видно и по толщине уличных деревьев, и по оконным ставням, и по цвету булыжника на мостовой, и по абсолютному отсутствию автомобильного и трамвайного шума. В тишине солнечный свет был ярче и жара сильней. Тень лежала короткая, от одноэтажных домов. Сурен закурил и залился потом, рубашка прилипла к спине и на животе. Он, как полотенцем, вытирал платком лицо и шею и рассказывал Слатину, почему в стенах некоторых домов кирпич имеет два, а то и три оттенка. Люди использовали и фабричный кирпич, и кирпич, взятый после разборки разрушенных в гражданскую войну зданий, и кирпич от взорванного городского собора. Собор взрывали в двадцать седьмом году, но что делать с развалинами, долго не могли сообразить. Кирпича, мусора, обломков стены было так много, так много было еще устоявших стен, что на разборку всего этого потребовалось бы множество машин и рабочих. Всю площадь обнесли огромным забором. Газета, в которой работал Слатин, несколько раз писала о том, что будет на этой площади. Развалины постепенно расчищались, забор укорачивали — открылось большое пространство, на которое, чтобы засыпать кирпичную пыль, жесткий строительный мусор, завозили землю и песок.
