И почти сразу же где-то совсем рядом, в кустах за моей спиной, взорвался орудийный снаряд.
Меня даже воздухом в сторону откинуло.
Под обстрелом
Я помню, еще успела подумать:
«Что такое? Так, значит, это не плотина была? Значит, это из пушек стреляют? Откуда же, – думаю, – пушки у наших?»
Но тут меня чуть не задавили. Бандиты от страха прямо с ума спятили. Такой у них поднялся галдеж, такая свалка, что и рассказать не могу.
Атаман Соколовский кричит:
– Стой! Стрелять буду!
А они и не слушают его – гонят куда попало. Коляска у них трещит. Лошади спотыкаются, падают…
Ночка моя, бедняжка, мычит, мечется между ними. А они и внимания не обращают, дуют себе напролом.
А тут еще, как нарочно, пулемет затрещал из-за реки. Так уж тут и сам Соколовский не выдержал. Стегнул коня, крикнул: «За мной!» – и вперед ходу.
И мы с моей Ночкой тоже бежать припустили. Только мы не вперед, а – в кусты.
До свидания, Ночка!
Я думаю:
«Откуда же пушки взялись? Ведь не было! Ни одной не было».
И вдруг мне как будто подсказал кто-то:
«Так это же папа! Папина дивизия подошла!»
У меня даже голова закружилась, как только я подумала об этом.
«Ну, конечно же, – думаю, – папина дивизия в город пришла. Потому и плотину, наверно, не взрывали. Теперь их там много, теперь им бояться нечего… Теперь уж небось бандитам не поздоровится…»
И вдруг я вспомнила, что ведь бандиты уходят, что ведь я сама увела их подальше от города…
Меня будто крапивой стегнули…
«Что же я наделала? Дура! Ведь их потом не найдешь. Ведь они если в лес уйдут, их полгода потом ловить придется!»
А уж из города, вижу, и стрелять перестали. Думают, наверно: ушли бандиты…
«Как же, – думаю, – их задержать? Что бы такое придумать?»
И придумала все-таки.
– А ну, – говорю, – Ноченька, до свидания, беги-ка ты домой одна.
Подхлестнула ее хворостинкой, а сама повернулась и – бегом, догонять бандитов.
Бандиты хотят меня зарубить
Они еще далеко не успели уйти.
Чего у них там случилось – не знаю, только вижу: стоят, окружили атамана своего, кричат, руками размахивают.
Я еще до них добежать не успела, а уж атаман как будто ждал меня:
– Вот, – говорит, – она! Здесь она!
Потом говорит:
– Ну! Где ж плотина-то?
А я задрожала вся, руки перед ним ладошками сложила и говорю:
– Ой, дяденьки, миленькие!.. Вы только не сердитесь, не ругайтесь…
– Ну, что еще, – говорит, – такое?
– А я, – говорю, – ошиблась маленько. Плотина-то ведь в той стороне.
– Как, – говорит, – в той стороне?
– Да так, – говорю. – Вы уж давеча больно громко орали на меня. Я с перепугу-то все и перепутала.
Он свою серебряную саблю выхватил и говорит:
– Ты что?!
Потом говорит:
– На обман взяла? Издеваешься над нами?
Тут из толпы этот, в шляпе который, выскочил и говорит:
– Рубай ее, атаман! А ну, рубай ее, красную гадину!
Тут и другие, слышу, тоже кричат:
– Обманщица!
– Обдурила нас!
– Застрелить ее надо!
– Стреляй в нее, атаман!
Я думаю: «Ну, что ж! Сейчас застрелят».
Зажмурилась даже. Потом говорю:
– Я ж не нарочно.
И заплакала.
Атаман меня за плечо схватил, в глаза посмотрел и говорит:
– Так, значит, ты говоришь, плотина – там, в той стороне?
– Там, – говорю. – Вот честное слово – там.
Он говорит:
– А ну, становись на колени.
Я не подумала – стала.
– Перекрестись, – говорит.
Я и перекрестилась.
Тогда он саблю обратно вложил, по рукоятке ладошкой похлопал и говорит:
– Если обманешь, сам на месте тебя вот этой саблей зарублю.
Потом на коня вскочил и кричит:
– Эй, вы, черти окаянные, поворачивай!.. Конные вперед, переменным аллюром – за мной!..
Гикнул, свистнул и вдруг коня придержал, нагнулся, схватил меня под мышки и – к себе в седло.
– А ну, – говорит, – показывай нам дорогу.
Потом еще раз свистнул, лошадь рванула, и я чуть из седла не вылетела.
Назад в город
Я даже кричать не могла. Я будто вся деревянная стала. Лошади в холку вцепилась, зажмурилась и глаз не разжимаю.
А меня так и кидает, так и подкидывает.
Соколовский орет:
– Гей! За мной! Вперед! Не отставай!..
Сзади свистят, улюлюкают, плетки щелкают, копыта стучат.
Я глаза приоткрыла – вижу: мы уже лесом несемся.
Над головой только темные ветки мелькают.
Я думаю:
«Куда же мы едем? В город? Ведь там же красные. Ведь папина дивизия пришла. А может быть, – думаю, – и не пришла никакая? Может быть, я дурака сваляла? Может быть, я в безоружный город бандитов веду?»
Подумала об этом, и даже холодно стало, будто мне снегу за шиворот насыпали.
Встреча
Но до города мы так и не доехали. Не успели. Только, я помню, мы с бандитами из лесу выскочили, – у меня над головой что-то как засвистит.
И не успела я голову наклонить, а уж слышу – Соколовский кричит:
– Стой!..
Лошадь под ним на дыбы взвилась. Удилами зазвенела. Задние на него налетели. Все смешались.
А уж где-то впереди слышу:
– Ура-а! Ура-а! Ура-а-а!
Я лошадь за шею обхватила, высунулась и вижу: бегут нам навстречу люди. И хоть они и далеко еще, а уж вижу, что это не просто люди, а военные: в шинелях, с винтовками со штыками… И столько их там бежит, что и сосчитать нельзя.
А впереди на коне командир скачет и наганом над головой размахивает…
Я его еще и разглядеть не успела, а уж у меня дух захватило и сердце в груди заколотилось.
Я, как угорь какой-нибудь, из седла выскользнула, на землю спрыгнула и – бегом навстречу.
– Папа! – кричу. – Папочка! Папка!
А за спиной слышу:
– Стой! Гадина!
Оглянулась – несется ко мне атаман Соколовский.
Весь изогнулся, чуть из седла не валится. Лицо у него злое. Глаза горят. Оскалился.
– Стой! – кричит.
И вижу, саблю надо мной поднимает.
Я съежилась. Присела. Потом у меня что-то в ушах затрещало. Что-то грохнуло. Ноги у меня подкосились. И я память потеряла.
Золотая сабля
Очнулась – кто-то мне голову гладит.
А голове больно. В голове шумит.
Где-то как будто стреляют. Где-то «ура» кричат.
А я даже и вспомнить не могу, что со мной, где я… Носом поглубже дохнула: папоротником пахнет. Глаза приоткрыла – что такое? Кто это надо мной?
Я даже головой замотала.
– Уйди! – говорю.
Страшно мне стало.
А потом посмотрела получше и узнала: Ноченька это, корова наша… Нагнулась ко мне, сопит и тепленьким своим языком плечо мне вылизывает.
Я у нее, помню, спрашиваю:
– Ноченька! Милая! Где это мы с тобой? А?
А потом голову повыше подняла и вижу: поляна или опушка лесная. Луна светит. Елочка растет. Около елочки конь какой-то гуляет, уздечкой звенит. А рядом со мной вижу: лежит человек. Лежит на спине, руки раскинул. На правой руке кровь. А в руке сабля с золотой рукояткой.
Я тут и вспомнила все. И Соколовского – атамана – узнала.
Думаю:
«Вот оно что. Значит, не убил ты меня? Значит, самого убили!..»
А в голове больно-пребольно. Прямо трещит голова.
Встать хотела – не могу. Все крутится, качается, будто я целый час на одной ножке вертелась.
Легла я и голову уронила.
Вдруг, будто сквозь сон, слышу, кричат:
– Вот она!
Я опять голову через силу подняла, вижу: люди бегут на полянку. Впереди Вася, братишка, бежит. За ним дядя Федор, охотник. А за ними с конем в поводу – папа!
Я только «папа, миленький» и успела сказать. А уж он меня на руки подхватил, обнимает, целует и в лоб, и в нос, и в глаза, и куда попало…
– Живая? – говорит.
– Живая, – говорю.
– Ну и молодец. Нам больше ничего и не надо.
А что дальше было, я уж не помню. Потому что я опять память потеряла. И как меня в город везли – не знаю. Говорят, меня папа сам на своем коне довез. А Вася и дядя Федор будто бы сзади бежали…
Выросла
Ну, а дальше и рассказывать нечего.
Бандитов, конечно, всех переловили. В тюрьму посадили.
Мост новый построили.
А я только три денька всего и повалялась в постели.
У меня ведь ничего страшного не было. Ведь Соколовский меня зарубить не успел. Папа, когда увидел, что он на меня с саблей летит, выстрелил и пробил ему руку. Сабля только тупым концом и ударила меня по затылку. Зато у меня до сих пор лысинка на этом месте осталась на память.
А я лежала – не жаловалась. Чего мне жаловаться? Со мной ведь папа рядом сидел!
Правда, нам с папой даже и поговорить как следует не дали. Уж столько народу, столько людей меня навещать в эти дни приходило, что даже неловко было.
