— Чего это мы, а? — поспешно заговорил Каромцев. — Кончилась шелюга? Задремал, язви его!..
— К барханам подошли, — проговорил Якуб.
— И что же?
— Садили под плуг, а теперь… посмотрите сами.
Они сели в подводу, и Якуб погнал лошадку крупной рысью на дальний край поля, где смутно колебались в мареве барханы.
Каромцев увидел: будто чья-то злая рука выдернула и швырнула из борозды недавно запаханные хлысты.
— Так у нас ничего не выйдет, — сказал Якуб.
— Что ж, будем сажать черенками.
Почти дотемна они очищали хлысты от веток, резали на черенки, а назавтра с зарей — опять мелькание сизых струй, жара, звон в ушах. Якуб ведет борозду, слегка только взрезая почву, так, для обозначения рядков. Епишев и подводчики роют пешней и ломами ямки, сажают черенки, оставляя на поверхности всего-то вершка два, Затем каждый из них втыкает лом рядом с черенком, наклоняет, его к себе, от себя, и песок приваливается к черенку. И так ряд за рядом, но боже мой, как медленно!..
Каромцев тоскливо думал о том, что время уходит и всю предполагаемую площадь не успеют они засадить, придется оставить на будущий год. И уже отрешаясь от посадки, но ничего еще не говоря своим рабочим, Каромцев стал думать о том, что предстоит ему назавтра. Поужинав, он лег ничком на телегу, раскрыл перед собой тетрадку и стал писать статью в газету, чтобы завтра же отдать ее в редакцию.
Он объяснял жителям городка преимущества, которые они будут иметь, топя печи не дровами, а каменным углем. Он сравнивал цены на кубометр дров и пуд угля, убеждал, что цены на уголь устойчивы, в то время как на дрова взвинчиваются корыстными частниками. Пропаганда угля имела прямое отношение к сохранению лесов, а борьба за лес была борьбой за пастбища и пашни. (Да, вспомнил он, надо написать соседям, чтобы помогли открыть в Маленьком Городе представительство Челябинских копей. Угольщики, по мнению Каромцева, должны были помочь местным печникам переделать печи для топления их углем.)
Так он писал, пока не стемнело. Убрав тетрадку, он перевернулся на спину и стал смотреть на выходящие звезды. На своих телегах возились, устраиваясь на ночлег, подводчики. Неподалеку бродили лошади.
«Завтра в город, — думал Каромцев, — отправлю в Челябинск письмо. Или, может, сам поеду».
В темноте послышалось конское ржание, тарахтение, телеги.
Он приподнялся на локоть.
— Эй-эй! — крикнул он в темноту. — Кого бог принес?
Телега остановилась на дороге, не завернув к табору.
— Каромцев тут? — услышал он и соскочил с телеги. К нему направлялись трое, и по голосам он узнал бурильщиков. Он позвал:
— Сюда! Здесь я… Случилось что?
— Есть вода, товарищ Каромцев!
— Вода? На Коеле?
— Как вы и предполагали, — смеясь, ответил старший из бурильщиков, — на Коеле наверняка миллиарды кубометров воды.
— Якуб! — крикнул Каромцев. — Братики, слышите ли? На Коеле вода!.. Вода, язви вас, дрыхнете, что ли?!
Потом, уже усадив бурильщиков возле не остывшего еще костра и угощая чаем, он спросил:
— А где же ваш подводчик? Зовите и его.
— Звали мы его, да не захотел.
А Хемет в это время был уже далеко от табора.
«Не спит Каромцев, — думал он. — Давно мы с ним не видались. Какой стыд… до чего же ты дожил, Хемет, дурья твоя голова!» И он сильнее погонял коня.
На другой день у себя в кабинете Каромцев писал письмо в облземотдел. Тут на пороге стал Якуб и заговорил, помахивая бумажкой в руке:
— Поглядите, какую справку привез нам один владелец жеребца, — в глазах его был яркий блеск, примета недавнего злорадного смеха. — Стало быть, его жеребец, как это видно из справки, покрыл ровно двадцать крестьянских лошадок! Ему, значит, полагается премия и освобождение от налога…
Каромцев нахмурился и протянул руку за бумажкой.
— Кто такой? Что за справка?
— Да все его знают, — улыбаясь, Якуб подал ему справку. — Лошадник Хемет. Всю жизнь мечтал разбогатеть. Рассказывают, держал верблюдов и хотел открыть торговлю шерстью. Да на животин этих мор напал, все передохли. А теперь вот новым промыслом занялся. Если, конечно, к осени его жеребец еще двадцать кобыл…
— Я знал одного лошадника по имени Хемет, — сказал Каромцев, — если только тот…
— Да как же не тот!
И тут Каромцев пристально посмотрел на своего помощника:
— Надеюсь, ты не хохотал ему в лицо, этому лошаднику?
— Нет, — сказал Якуб. — Он был злой как черт. — Помолчав, он добавил с ненавистью: — Я их, Михаил Егорьевич, терпеть не могу!
Лошадник был, без сомнения, из того же племени, к которому принадлежал и его отец, шапочник Ясави. У Якуба с родителем шла давняя и непримиримая война.
Когда ему исполнилось четырнадцать, отец стал усаживать его за шитье шапок. «Что за мужчина, который в четырнадцать лет не умеет держать иглу в руке!» Якуб только сжимал зубы и чувствовал, как твердеют его скулы.
Ясави слишком гордился своим ремеслом и торговлишкой, чтобы поверить, как все это чуждо сыну. Он, пожалуй, и мысли не допускал о небрежении к своему ремеслу. Пока сын учился, сперва в медресе, а потом в новой школе, Ясави не интересовался им. Только позже, когда сын превратился в рослого и сильного подростка, он стал тяготиться его учебой, как будто его самого заставляли учить буквы и писать. Он сказал Якубу: «Хватит!» — когда тот закончил семилетку, но время уже было упущено — сын так упорно, с таким неистовством отказывался от шитья шапок, что Ясави загоревал. Однако, повздыхав, спустился однажды в погреб, принес оттуда горшочек с топленым маслом и сказал: «Ступай к директору техникума и скажи, как велико твое желание учиться!»
Обрадованный Якуб явился к директору сельхозтехникума Кальметеву, поставил горшочек на стол, затем вынул из кармана свидетельство об окончании семилетки. Кальметев рассмеялся и вернул ему горшочек с маслом, На первом же экзамене Якуб провалился и опять пришел к директору. «Я не прошел испытания, — сказал он дрожащим голосом, — но шибко хочу учиться. Не откажите принять, масло очень хорошее, домашнее». Кальметев опять рассмеялся и велел, чтобы его зачислили на случай отсева.
Про тот случай с топленым маслом он никому не проболтался, он и за Кальметева мог бы поручиться. Но почему же соседские парни, а потом и техникумовская братва поддразнивала его? Он бросался с кулаками на каждого такого шутника, пока наконец ему не пришло в голову, что сам же отец и похвастался: вот, мол, какой верный совет дал своему отпрыску! И вся его обида и злость обратились против отца. Не думает ли он, что Якуб и впредь будет послушно следовать его советам, не кажется ли горделивому кустарю, что сын его в чем-то похож на него самого?
Сейчас он работал в земотделе и был куда независимей, чем прежде. Но, придя домой, слышал все тот же отвратительный запах овчины и все те же разговоры о выгоде и потерях, и молчаливое, подавленное сожаление о себе, изменившем ремеслу отца, угадывал он в глазах матери. «Я уеду из этого городишка! — думал он. — Я все-таки уеду, уеду, и ничто не заставит меня вернуться сюда!» А пока он бредил колесницами на парусах, пропадал в мастерских депо, носил туда старые двигатели, требовал части для какого-то — он еще и сам смутно представлял — фантастического комбайна и являлся в земотдел перепачканный как черт.
«Мальчонка-то шапочника смотрите какой чумазый, — говорили обыватели, — он, никак, на тракторе учится ездить? Уж не на ярмарку ли он собирается на тракторе, а?»
«Погоди же, старый хрыч! — грозил он городишку. — Погоди же у меня!..»
На задворье окрисполкома было три конюшни, в которых обреталось десятка два тощих неопрятных лошадок, и гнилой навес, под которым одни на другие были свалены сани, так что телеги и поставить было некуда и они во всякую погоду стояли открыто, побитые и едва чиненные. Кучеров было четверо, и те возили только председателя и секретаря исполкома, секретарей окрпарткома, остальные работники запрягали и кучерили сами. Когда Каромцев сказал председателю исполкома о своем решении навести порядок на конном дворе и что для этого им и человек найден, тот сразу же согласился.
— Я, кажется, нашел тебе дело, — говорил он на следующий день Хемету. — Весь инвентарь и коней передаем тебе по списку. И усадьбу Спирина получишь под ямщину.
Ямщина не стала дивом для жителей городка. Еще не забылись щегольские выезды городских ямщиков, их мохнатые сытые, с ясными боками, лошади, перезвон колокольцев и громок повозок. Еще живо было поколение ямщиков, имеющих в заречье свою слободу. А что касается Хемета, быстро наладившего дело, тоже не удивительно: он знал дороги верст на триста окрест, понимал толк в конях и в хорошей сбруе и инвентаре, знал цену копейке. Он распродал исполкомовских лошадок старше десяти лет и купил неказистых на вид, но быстрых и выносливых коняжек у казахов. Покупка и продажа, видать, произошла с выгодой — так что Хемет приобрел два ходка с плетеными коробами и выплатил аванс нанятым на работу ямщикам. Неделю-другую он вместе с ямщиками приводил в порядок сбрую, ходки и сани, а потом, когда дела в ямщине пошли лучше, на дворе усадьбы появились мастерские — шорная и по ремонту повозок. Ямщина заимела даже своего ветеринара…
