Вячеслав Иванович вскочил, ударившись плечом о холодильник. От боли немного опомнился, снова сел… Как же эта женщина так долго молчала о самом главном?!
— Так это же!.. Что же вы молчите?! Так эта тетрадка — у вас?!
Блокадная Туся смутилась:
— Нет, я отдала…
Вячеслав Иванович снова вскочил, недослушав:
— Как же можно?! Какое право?!.
— Я отдала одному художнику. У нас в соседнем доме художник, он стал к концу войны собирать всякое— записи, стихи, вещи разные, которые теперь называют сувенирами. Вот я и отдала. Думаю, человек образованный, художник — пригодится ему… Или отдаст в музей. Не знала же, что вы вдруг…
— А как художника? Баранов?! — вырвалось невольно, а потом уже вспомнился сон про тюльпановые луковицы.
— Нет, Раков. Иван Иванович Раков.
— Ну и что же он?! Жив? Сохранил?
— Наверное, жив. Если бы умер, я бы услышала, — художник же. А хранит ли? Выбросить он не мог, это уж точно! Либо сам хранит, либо отдал куда-нибудь. Жил в доме четырнадцать, а по-прежнему ли там — не поручусь. Может, и переехал.
— Раков Иван Иваныч — ну, это нить, поищу. Художник, говорите… А в нашем доме не было художника? Баранова?
— Не Баранов, а Барабанов! Был такой Барабанов.
И это сходится! Как удивительно сходится!
— Ну и что же он?!
— Умер. В декабре, кажется. Знаете, с ним обидная история. Его жена занималась до войны цветоводством. Была прямо чемпионкой по цветам! У него, как у художника, дача — тогда, знаете, дачи реже, чем сейчас, у людей бывали, — и она на своем дачном участке чего только не развела. А больше всего тюльпанов. Обожала тюльпаны. А они, Оказывается, не из семян растут, а из луковиц. Я и не знала раньше. Так когда уж самый голод, этот художник Барабанов — не помню, как его звали, — ни за что не хотел их есть! Откуда-то он слышал, что они смертельно ядовитые, эти луковицы, — как грибы бывают ядовитые или волчьи ягоды. Кажется, он когда-то сам отравился грибами, едва откачали, вот с тех пор у него страх отравиться. Да тем более учтите, у нас в доме муж и жена от горчицы умерли. Вы не помните? Вдруг стали продавать сухую горчицу, и слух пошел, будто, если ее отмачивать две недели, горечь уйдет с водой, и можно из нее, как из муки, печь. Вот они и поели блинчиков — те муж с женой. Мало что умерли, еще и мучились. Тогда умирали тихо, незаметно, легко, можно сказать. Докторша старая с нашего участка, она и в блокаду по квартирам ходила, пока могла. Она и говорила мне: «Голод сначала мучает, а под конец легко; умирают— словно испаряются: выдохнул в последний раз облачко на мороз — и испарился…» Ну а те мучились после горчицы. За что же? Мало — умереть, так еще и мучиться! Барабанов и боялся. Сам не ел и жене не позволял. И умер над ними — так и не тронул. А она после него стала есть эти луковицы — и выжила. Только представьте: умер над ящиком с едой! Да, не отравись он когда-то грибами, да не история бы с горчицей — и выжил бы, наверное. От чего зависит жизнь человеческая!.. А почему вы про него спросили?
— Да мелькнуло смутно в памяти: «художник Баранов».
Рассказать подробнее Вячеслав Иванович не захотел. Ведь получалось, что они с братом забрались без спроса в мастерскую к Барабанову. И луковицы взяли без спроса. За себя Вячеслав Иванович не стыдился: нужда не знает закона! Да и не попробуй они первыми, может быть, жена художника так и умерла бы над ними, как сам Барабанов. Но предводительствовал-то старший брат, тот самый Сережа, о котором блокадная Туся вспоминает с таким восторгом, — зачем же омрачать хоть малейшим пятнышком его память? Очень хорошее есть выражение, в любом обществе уместно повторить, — жалко только, что Вячеслав Иванович не помнит, как произносится погречески: молчи, если не можешь сказать про мертвого ничего хорошего!
Ну а про себя Вячеслав Иванович торжествовал: ведь он получил еще одно доказательство подлинности своих воспоминаний! Пожалуй, самое бесспорное доказательство: пожар госпиталя видели все, кто-то когда-то мог ему рассказать, — про тюльпановые луковицы никто ему рассказать не мог!
А бодрая молодящаяся Александра Никодимовна между тем засуетилась — может быть, еще и от облегчения, что все наконец рассказала:
— Ах, да что же я вас баснями кормлю? Давайте-ка чайку! Да и мои там все уже, наверное, слюной изошли, глядя на ваш торт. Сейчас вскипит быстро. Идемте, я вас пока познакомлю.
Толстяк, открывший Вячеславу Ивановичу дверь, оказался зятем блокадной Туси. Тут же перед телевизором сидела и ее дочка — тихая, какая-то изможденная, почему-то не унаследовавшая материнской жизнерадостности.
— Давайте-давайте! — радовался толстяк. — Воздадим, так сказать, мирной эпохе… Мамаша наша нарассказала вам — я представляю. Она любит! Мы уже наслышаны, так она рада свежему человеку… Денис! Торт дают! Тащи большую ложку!
Тотчас явился Денис — типичный начинающий акселерат. Кажется, он в пятом классе? Ростом уже с отца.
— Где дают? За что?
— За бабушкины подвиги. Как пишут в газетах: награда нашла героя.
Александра Никодимовна не обижалась — привыкла, наверное, — сказала весело:
— Завидуете! Вам-то получать торты не за что! Дочка ее завозилась в буфете:
— Ты сядь, мама, я все поставлю.
— Да не могу я сидеть, и поставишь ты не так! Синие надо чашки, а ты что достаешь? Вы-то садитесь, Станислав Петрович!
Впервые к Вячеславу Ивановичу так обратились. Он в первый момент и не понял, что к нему. А когда понял, с тем большей готовностью уселся, взялся хозяйским жестом за бутылку «Киндзмараули», как бы утверждая этим новое свое имя. Приказал:
— Штопор выдай-ка, Денис Давыдов!
— Почему Давыдов? — обиделся было акселерат.
— Раз Денис. Какой еще Денис знаменитый? Поэт-партизан. «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!»— Единственная строчка поэта-партизана, известная Вячеславу Ивановичу, но сообщил он ее с таким видом, будто знал наизусть все избранные стихи.
— Рано ему про водку, — сказал толстяк, но без всякого осуждения.
— Я и сам водки не пью, просто поэзия.
— А что такое «Жомини»? Коньяк такой? — заинтересовался Денис, уверенно отыскав в буфете штопор.
— «Коньяк»! Генерал был такой! Наполеоновский маршал, — с удовольствием сообщил Вячеслав Иванович. Этот Денис наверняка учится в английской школе, а не знает ни про Дениса Давыдова, ни про Жомини.
Торт, конечно, произвел сенсацию. Первым разобрался тот же Денис:
— И мороженое внутри! Ну, класс!
— Где вы достали? — сразу сделал стойку толстяк. — Я в «Метрополе» знаю все торты. И в «Европе». И сами признались, что не «Пальмира».
Вот она — минута торжества Вячеслава Ивановича.
И с тем большей небрежностью постарался он произнести:
— Сам сотворил.
— Да вы волшебник! Не отпустим, пока не научите мамашу! Это же надо! Я всегда говорил, что наш брат готовит лучше. Это хобби у вас такое? На вид-то вы как научный работник.
Вячеславу Ивановичу было приятно. Он и сам знал, что не похож на типичного повара, — недаром и бегает, и ест мало: для здоровья тоже, но и чтобы выглядеть. И вовсе он не хотел выдавать себя за какого-нибудь физика, он не считал, что физики выше поваров, — нет, он своим видом постарался возвысить всю профессию: пусть видят, что и повара бывают интеллигентные! А то думают, будто они все — куски мяса ходячие.
— Нет, не хобби, я и есть повар-профессионал — Не удержался и добавил: — Шестого разряда.
Все как-то разнеженно заулыбались.
— Надо же! Видно, что мастер. Наверное, в хорошем ресторане?
— Да. В «Северной Пальмире».
— Отличная специальность! Вот учти, Денис, мотай на ус. Нынче все лезут в научные работники, а что толку? А повар, он повар и есть. От голода не помрет. И воровать не обязательно — достаточно пробовать. — Толстяк захохотал.
Вячеслав Иванович и сам думал точно так же, но последняя шутка толстяка показалась обидной.
— У нас такой же учет, как на любом производстве! — сказал он резко.
— А я что говорю! Но пробовать-то не запретишь, — снова захохотал толстяк. — И будто не знаете, что на любом. Какой учет! Унесут чего хочешь. Только если не на атомном заводе. Представляете, если на атомном?! Ха-ха. Разве что для тещи — подложить под подушку.
— Вася, — тихо сказала толстяку жена.
— Да я же не про мамашу. Мамаша у нас золото.
Вячеслав Иванович не считал, что обобщения толстяка как-то относятся к нему, — ну взял материал на торт, так это ж совсем другое дело! При том, сколько попадает в отходы. И все-таки приходилось как бы снова доказывать себе, что его собственные сумки, которые несет из ресторана, — это другое дело, это мелочь. И потому с удовольствием переменил тему. Взял бутылку, разлил.
— Ну давайте. Мы сегодня вспоминали с Александрой Никодимовной — многое вспоминали. Вот в память о тех. И чтобы никогда снова.
