А случилось вот что: Трофимыч наехал на ту самую банку, о которую ушиб ногу Балашов. Банка лопнула, и десятка два золотых царских пятерок, бывших в ней, налипло на траки.
В банке оказался клад.
Это было настолько неожиданно и нелепо, что Балашов только нервно засмеялся.
Из кабины выскочил Трофимыч, сбежалась бригада. Гомон поднялся, смех. Все толкались, каждый хотел отковырнуть себе диковинную монетку.
— Золото! Надо же! Ты гляди — настоящее золото, — удивлялась Зинка и всплескивала руками. Она потерла монету о рукав брезентовой робы, и желтый кружочек ярко засиял. Зинка долго разглядывала благообразный профиль одного из Романовых, потом попробовала монетку на зуб и сплюнула.
— Надо же! Золото! — задумчиво повторила она, помолчала немного и проговорила: — Вот ведь копил же какой-то обормот... Небось над каждой копейкой дрожал, жену жадностью замучил. И накопил... И закопал... А потом взял и помер... И такой был скупердяй, что и перед смертью про банку свою не рассказал, язык у него не повернулся!
У нее был очень печальный вид. Балашов не выдержал и расхохотался:
— Да тебе что — жалко его?
— Гори он синим огнем, старый черт! Мне его жену жалко!
Зинка тоже засмеялась. Потом вдруг нахмурилась и озабоченно спросила:
— А что ж мы с ними делать станем? Это ведь, наверно, деньжищ-то сколько?
Травкин обернулся к Балашову:
— А здорово все-таки, Александр Константиныч, вы глядите — нашли клад, золото, и ничего, кроме любопытства, не испытывают. Забавляются, как малые ребята. Ей-богу, удивительно даже. Я вам советую, Александр Константиныч, соберите вы эти монетки, чтоб не затерялась какая. Их сдать надо, они государственные.
Пятерок оказалось двадцать три штуки. Их складывали в ладони Балашову, и он чувствовал необычную, не по объему, тяжесть.
— Ух ты, зубов-то сколько сделать можно, — вздохнул Мишка.
— Ага! Семь челюстей — на каждый день недели, — отозвался кто-то.
— Чего приуныли? — спросил Балашов. — Я вам сейчас расскажу одну историю. Как я чуть не стал акулой капитализма.
И он рассказал такую историю.
Как попала нам в руки золотая царская пятерка, я уже не помню. Кажется, мы ее просто нашли. Так что закона мы не нарушали — это точно.
Преступниками мы стали позже. Золото и преступления! Ха! Акулы Нью-Йорка рыщут по Питеру!
Смешно было жить прежней, добропорядочной жизнью, если на тебя внезапно свалилось богатство.
Смешно ходить в школу, готовить уроки, бояться двойки — в общем, делать осточертевшие за семь лет вещи, если ты в состоянии купить хоть двадцать билетов, хоть в десять кинотеатров, съесть хоть килограмм мороженого в «Лягушатнике» или взять и приобрести семейство живых черепах в зоомагазине на Садовой.
Вячек сказал, что, когда черепахи наскучат, из них можно сварить великолепный суп. Он говорил, что мясо у черепах зеленое, а варить их надо в шампанском. Тридцать две минуты.
Не знаю уж, откуда он выкопал столь исчерпывающие сведения и кем он себя в тот момент воображал, но говорил он томным голосом, чуть картавя, и вид у него был скучающий и несколько развинченный.
Золото!
Экю! Луидоры! Наполеондоры! Гульдены! Драхмы!
Хранили мы пятерку по очереди. День я, день Вячек. Мы могли бы в любое время сдать ее в скупочный магазин, но нам вполне хватало символа нашего будущего финансового могущества.
И потом, откровенно говоря, мы не очень-то представляли, куда девать такую прорву денег. А что будет прорва, мы не сомневались.
— Тыщу дадут? — спрашивал я. (Дело-то было еще до реформы.)
— Ха! Тыщу! Больше дадут. Это же зо-ло-то, а то бумажки. — Вячек глядел на меня с сожалением.
Удивительные все-таки мы были дураки! По четырнадцати стукнуло балбесам, а никакого представления, что сколько стоит. А впрочем, я уж сейчас не помню, может, мы и понимали, что в руках у нас не такая уж драгоценность. Может, нам просто нравилось играть в этаких всемогущих богачей. Наверное, мы поэтому и оттягивали момент реализации нашей пятерки, потому что предчувствовали разочарование.
Больше тысячи! С ума сойти можно!
Мы стали подозрительны и осторожны. Вечерами ходили только по хорошо освещенным улицам, по очереди сжимая в руках злосчастный золотой.
В школе мы хватали двойки, но шептаться не переставали. Шептались мы целыми днями, чем раскалили любопытство всего класса до белого, опасного каления.
Нас пробовали расспрашивать, но мы помалкивали. И я чувствовал, что нас скоро будут бить. Это я всегда чувствовал точно и задолго, как хороший барометр-анероид грозу.
Вячек прибежал взъерошенный и красный.
— Сашка, — заорал он с порога, — а вдруг ОНА фальшивая?
Я оторопел:
— А п-почему она должна быть фальшивой?
— А почему нет? Сколько угодно! Я читал. Царский строй прогнивал и...
— А как узнать?
— Если она настоящая, должна стоять на ребре, — сказал Вячек, — я все разузнал. Гони монету.
Я сунул руку в карман и побелел. Монеты не было.
— О-она у т-тебя, — сказал я, точно зная, что это не так.
Вячек медленно опустился на стул.
В тот миг я понял, что чувствуют банкроты — всякие там проигравшиеся биржевики, бизнесмены, рантье и прочие буржуи. Очень им бывает плохо, товарищи. Уж вы мне поверьте.
Вячек сидел, опустив руки, и глаза у него были, как у дохлого судака.
— Потерял... — прошептал он.
Я снова сунул руку в карман, и палец провалился в дырку. Монетка была в подкладке. Уф-ф! Потом мы ставили ее на стол, и она падала.
— Фальшивая... — шептал Вячек.
И снова все рушилось. Голубые мечты и меркантильные вожделения таяли, как масло на раскаленной сковороде.
Вячек вялой рукой задрал скатерть, поставил пятерку, и она стала на ребро как миленькая.
Но восторга в наших душах не было. Их утомили потрясения.
Мы познали коварство золота.
И тогда мы решили продать пятерку.
Скупочный магазин на улице Рубинштейна пользовался славой темной и скользкой.
Вернее, не магазин, а то, что вокруг него делалось.
Мы были в курсе дела, — Вячкина отца избрали заседателем, и он рассказывал, что недавно судили шайку мошенников, которые орудовали возле этого магазина.
Как они орудовали, мы не очень поняли, но на всякий случай взяли с собой водяной пистолет.
Мы подняли воротники, натянули на глаза кепки и долго репетировали перед зеркалом разные свирепые рожи. Вид у нас был вполне уголовный.
У меня уже росли усы. Правда, они были белобрысые и почти незаметные и я их еще ни разу не брил, но довольно густые.
Для солидности я покрасил их черным карандашом. Карандаш я слюнявил во рту. Усы вышли жгучие.
Мы крались по улице Рубинштейна, прижимаясь к стенам, оглядываясь и делая иногда короткие перебежки от одной водосточной трубы к другой.
Вячек был бледным. Он выразительно держал правую руку в кармане, сжимая водяной пистолет, заряженный одеколоном.
Видно, он его здорово сжимал, потому что еще в автобусе от нас шарахнулась какая-то бабка и заявила на весь вагон:
— Или они его пили, или они в ём купались.
Одеколон был «Тройной», и от Вячека исходили тугие волны запахов, настолько крепких, что глаза слезились.
Это была его идея — зарядить пистолет одеколоном.
— Если нападут, как прысну в глаза, знаешь, как защиплет! Взвоют!
Магазин снял чисто промытыми окнами. Надписи гласили: «Скупка золота, платины, драгоценных камней у населения».
— Понял? — зачем-то спросил Вячек.
Я кивнул.
Мы насунули кепки поглубже, оглядели немноголюдные тротуары и шмыгнули в узкую дверь.
В конце небольшого продолговатого зала был застекленный барьер с окошечком.
За окошечком сидела загорелая девушка и читала книгу. Стол перед ней был уставлен бутылочками, щипцами, пилками. Справа стояли лабораторные весы. Точь-в-точь как у нас в кабинете физики.
Вячек протянул пятерку. Девушка нехотя оторвалась от книги, равнодушно повертела золотой и сказала:
— Семнадцать.
— Тысяч? — ужаснулся Вячек.
— Нет, рублей, — ответила девушка, и было похоже, что она сейчас захихикает. У нее даже ямочки на щеках появились.
Семнадцать рублей?! Может быть, я ослышался? Представляете — семнадцать старыми! Брикет мороженого стоит два двадцать. Билет в кино на вечерний сеанс пять рублей.
Семнадцать?! Невероятно!
— Монеты принимаем не на вес, а по курсу, — вымолвила девушка непонятную для нас фразу и не выдержала, улыбнулась.
Видно, рожи у нас были такие ошарашенные и глупые, что она не выдержала. Первым пришел в себя Вячек.
— Тут что-то не так, — зловеще сказал он, вспомнив, очевидно, рассказ отца. Я его тоже вспомнил. — Наверное, одна шайка-лейка.
Девушка нахмурилась. Ямочки ее исчезли.
— Будете сдавать или нет? — спросила она железным голосом.
— Нет, — отрезал Вячек и забрал монету.
Молча вышли мы на улицу и остановились в растерянности и недоумении.
