Палька повернулся и ушел. Все влюблены, все счастливы. «Как туман стоит, и в этом тумане одна дорогая сияет…» Захотелось немедленно помчаться к Татьяне Николаевне. Ненаглядная — это ей подходит. Ненаглядная…
На улице он с удивлением увидел ее дочь. Скуластенькая, совсем не похожая на мать. Что она тут делает?
Девочка вскарабкалась на забор, положила два пальца в рот и свистнула, как мальчишка. И тотчас откуда-то появился Кузька.
— За ажиной пойдем? — спросила девочка.
— Можно.
Как они умудрились познакомиться? И девочка уже называет ежевику по-украински — ажина. И свистит, как мальчишка. Видно, ненаглядная не перегружает себя заботами о воспитании дочери.
Палька долго бродил один. Ни читать, ни работать он не мог. Скорей бы настало утро!
Подходя к дому в темноте, он увидел у калитки две фигуры. Катерина и Вовка? Вовка обнимал Катерину и целовал, целовал ее…
Отшатнувшись, Палька походил по улицам и вернулся. Те двое еще целовались. Палька хотел свистнуть, но что-то удержало его. Он снова побродил, с тоской и надеждой думая о том, что у него все сложнее, трудней, но и у него будет любовь. Не может не быть.
В третий раз он подошел к своей калитке, издали начав шаркать ногами и насвистывать.
— Ты, Палька?
— Простите, если помешал.
— Ну что ты! — лицемерно пробормотал Вовка.
Катерина засмеялась, стремительно вскинула руки на плечи своего милого, поцеловала его и убежала домой.
— Выходит, в родственники набиваешься, Вова?
Вовка перевел дыхание и робко сказал:
— Выходит… А что?
Получасом позднее Палька ворочался в постели, вспоминал блаженное выражение лица своего приятеля, вспоминал, как Катерина вскинула руки и при брате поцеловала Вовку. «А меня? Будет ли когда-нибудь, что она вскинет руки и поцелует меня?.. Может ли она полюбить меня?» И сам испугался этой мысли.
В одиннадцатом часу утра он постучался у ее двери. На ней было что-то длинное, легкое, невероятно прекрасное, — такие платья Палька видел только в кинофильмах. Он стоял и молча теребил журналы.
— А я думала, вы удрали с этими журналами.
Солнце падало в окна двумя сверкающими полосами.
Одна полоса подобралась к ногам ненаглядной. Солнечный блик дрожал на ее щеке. Она смотрела на Пальку вопросительно и немного испуганно.
— Сядьте, пожалуйста, к окну, — умоляюще сказал Палька. — Вот сюда, на солнце.
— Какой вы сегодня странный, — сказала она и села, Что с ним случилось за неполные сутки?
Она хотела встать, потому что нелепо подчиняться прихоти малознакомого юноши, который молчит и смотрит не отрываясь, но Палька грубовато сказал:
— Сидите! У вас волосы на солнце светятся. Вам всегда надо на солнце быть.
— Всегда?
— Да, всегда.
Оттого, что она подчинилась, Палька обрел уверенность, и она это заметила.
— Почему вы не пришли вчера вечером?
— Догадайтесь, если можете.
Она, конечно, догадалась, но сказала невинно:
— К счастью, у мужа было заседание до ночи, так что журналы не понадобились. А сейчас мне нужно в город. Подождите минутку, выйдем вместе.
Она ушла в другую комнату и прикрыла дверь. Значит, вчера она была свободна целый вечер… А он скитался один! Действительно ей нужно в город или она наказывает за вчерашнее? И какой предлог найти для новой встречи? Кино, театр — так начинают ухаживать за девушками, а тут — муж, дочка!..
Татьяна Николаевна появилась снова, в желтом платье с пестрым кушаком, которое было на ней в столовой, когда он бросил червонец поверх ее денег. Помнит она об этом?.. Вид у нее царственный и отчужденный.
— Вы спешите? — оробев, спросил он.
— Мы идем на солнце! — нараспев сказала она, запирая дверь, и метнула быстрый взгляд, от которого у него заколотилось сердце.
Она зачислила его в спутники и мило командовала им, заходя то в один магазин, то в другой за всякими пустяками. Но на улице то и дело попадались ее знакомые, она останавливалась и болтала. Чаще всего это были институтские работники, знавшие Пальку. Самолюбие Пальки страдало, и в то же время он гордился: да, она идет с ним, а не с кем-либо другим! Он сам добился ее внимания и теперь уж не упустит ее!
— Вы гуляете в степи? — улучив минутку, спросил он.
— Случается, — пропела она и тут же обрадованно откликнулась на приветствие знакомого и остановилась поболтать.
Палька злился и подбирал слова, чтобы самым простецким тоном предложить ей погулять вместе по степи, и вдруг начисто забыл о ней.
Протяжные, тревожные гудки заполнили город.
7
Протяжные, тревожные гудки…
— Беда! Беда! Беда! — кричали гудки на весь этот город, где не было ни одной семьи, не связанной с шахтой.
— Скорей! Скорей! Скорей! — кричали гудки, сея ужас перед еще неизвестной бедой и взывая о помощи…
Автомобиль, кативший по улице, круто развернулся перед носом трамвая и помчался в обратную сторону, к шахте.
Люди, только что мирно шагавшие по своим делам, на миг обмирали и, забыв обо всем, вскакивали в трамваи или пускались бегом туда же, к шахте.
Женщина, вышедшая из магазина с покупками, закричала истошным голосом и, в беспамятстве роняя пакеты, побежала к шахте.
Перекрывая протяжные гудки своим зловещим трезвоном, прогрохотали пожарные машины — к шахте.
Завывая, пронеслись две кареты «скорой помощи» — к шахте.
Палька тоже побежал в нарастающей толпе.
В трамвай было не влезть, он прицепился к нему с той стороны, где цепляться не полагалось, и сразу оказался притиснутым к обшивке чьими-то телами. На подъезде к шахте трамвай замедлил ход, тщетно названивая, чтобы его пропустили: во всю ширину улицы бежали, бежали, бежали шахтеры второй смены, жены и матери, школьники, шахтерские деды с палками…
Вход в шахту был оцеплен.
Большая толпа стояла полукольцом у входа — страшная своей молчаливостью толпа. Шахтеры второй смены подбегали, тяжело дыша, и проходили сквозь толпу, ничего не спрашивая. Во дворе шахты они собирались в группы, один из начальников тыкал в кого-нибудь пальцем — вот старшой! — и группа во главе со старшим без слов шагала к подъемнику и уносилась вниз.
— Светильный газ… газ… газ… — тихо говорили в толпе. — Взрыв… Обвал… От газу…
Иногда взмывал женский замирающий голос:
— А люди? Люди? Много там?
— Не знаем, — осуждающе отвечали голоса, и женский голос смолкал, и отчаянное женское лицо застывало, как маска, как все лица вокруг.
Палька выискивал знакомых, чтобы его пропустили сквозь оцепление и позволили войти в одну из спасательных групп. Липатов пробежал по двору, но на зов Пальки отмахнулся, даже не поглядев. Затем Палька увидел Сашу Мордвинова, уже в шахтерской робе. Саша вместе с одним из инженеров направлялся к подъемнику.
Совсем близко от Пальки раздался неистовый выкрик:
— Саша, не надо! Саша, не ходи!
Саша на миг обернулся, заметил в толпе рвущуюся к нему фигурку в белом халате и косынке, резко отвернулся и вошел в клеть.
Женщины без сочувствия поглядели на Любу и отвернулись от нее, как от чужой. И Кузьминишна, стоявшая рядом с дочерью, отвернулась. Люба побелев, опустила голову.
При первых звуках сирены Кузьминишна кинула все дела и, как все шахтерские женщины, побежала к шахте. Она не знала, на каком участке произошло несчастье, и никто ей не сказал об этом, но по тому, как ее без слов пропускали вперед, она поняла, что несчастье произошло именно там, там, где ее муж и ее сын. Тридцатилетний опыт шахтерской жены подсказывал ей, что спрашивать ничего не нужно: все, что знают в окружающей ее толпе, — только слухи и домыслы. Надо ждать. Ждать час, или много часов, или сутки. Ждать…
И все ждали. Ждали матери и отцы, жены и дети. Ждала мать Пальки и сотни женщин, подобных ей. У них не было сейчас под землей ни мужа, ни сына. У них были — люди.
Большая напряженно застывшая толпа — все лица обращены к подъемнику, все глаза прикованы к его темной пасти, куда изредка входят и откуда никто не выходит.
Но вот с тихим гудением поднялась клеть, и у выхода забелели халаты санитаров.
О, эти долгие минуты последнего ожидания, когда все самое страшное становится пугающе близким, вот-вот обрушится на тебя!.. Когда предчувствие горя и надежда сливаются в единый трепет… Когда ты еще не можешь разглядеть в очертаниях тела и закинутого лица дорогие или чужие черты… Долгие минуты последнего ожидания перед тем, как ты узнаешь, тебе ли выпало самое страшное горе, и, может быть, если не тебе, — обрадованно кинешься навстречу своему любимому и все равно не сможешь радоваться, потому что горе рядом, и кто-то уже забился в рыданиях, и на лице дорогого тебе человека лежит та же печать потрясения, как и у всех, кто был там.
