— Нет…
— Все-таки, я думаю, лучше поставить кровать у левой стенки?
— Не знаю…
— Так, так, — кивал Пюльканем и, еще раз извинившись, исчезал в своей комнате для того, чтобы через полчаса опять постучаться к Антонине.
— Извините, пожалуйста, Антонина Никодимовна, но я сейчас плохо ориентируюсь… Скажите — это юго-запад или юго-восток?
— Не знаю…
— Вот так номер, — искренне удивился Пюльканем, — столько времени прожили — и не знаете…
Антонина молчала.
Устроившись окончательно, Пюльканем постучал к Антонине и спросил, будет ли она пить чай.
— Я к тому, — добавил он, — что сам бы охотно выпил чайку.
За чаем у овального столика Пюльканем назойливо и деловито спрашивал о Никодиме Петровиче, о том, как он умер, о его болезни, о врачах, которые его лечили.
— Да, да, — кивал Пюльканем, — вы правы, вы правы. Я с вами совершенно согласен. Стоит только начать лечиться — и конец… Нет, нет, поменьше врачей…
Антонина с удивлением глядела на Пюльканема: в чем она права? Она и не думала никогда, что «стоит только начать лечиться — и конец». Откуда он взял?
Пюльканем спокойно белыми мелкими зубами откусывал принесенный с собой на тарелочке кондитерский пирожок. Откусив кусочек, он вертел пирожок близко перед глазами, поправлял мизинцем вываливающуюся начинку и вздыхал. Челюсти его двигались ровно и спокойно.
«Откуда он такой взялся? — со скукой думала Антонина. — И пирожок у него какой-то смешной. С чем он? С капустой?»
Ей вдруг очень захотелось пирожка, именно такого, смешного, не то с капустой, не то с рыбой. Она покраснела, испугавшись, что он заметил, как она взглянула на его пирожок. Но он не заметил. Посапывая маленьким вздернутым носом, он размешивал сахар в стакане…
— Не советую вам, — говорил Пюльканем, — покупать такой сахарный песок. Он менее выгоден, нежели песок желтоватый. Желтоватый песок, конечно, некрасив, неаппетитен, но он зато гораздо слаще. В нем, видите ли, меляс…
«Сам ты меляс», — подумала Антонина и опять посмотрела на пирожок. Первый раз в жизни ей попался человек, который приходит пить чай со своим пирожком. «С капустой, — решила Антонина, но сейчас же усомнилась, — с рыбой?»
— А в чай, — говорил Пюльканем, — следует подбавлять соду, — знаете, на кончике ножа…
«Сам пей на кончике ножа, — думала Антонина, — небось сам пирожки лопаешь. Где же он такой пирожок купил? — мучилась она. — Завтра пойду поищу. А может быть, спросить?»
Ложась спать, Пюльканем еще раз извинился и попросил у Антонины таз.
— Я свой забыл, — сказал он, — а у меня привычка — на ночь мыть ноги холодной водой. Не пробовали?
— Нет.
— Очень советую. Лучшее средство от простуды. Но уж каждый вечер — если хоть раз пропустите, верный бронхит, или грипп, или насморк. Попробуйте.
— Попробую, — тихо сказала Антонина.
— Ну, спокойной ночи. Очень рад, что познакомились.
— Спокойной ночи.
Ей снилось, что она сидит на скамеечке, на пароходе и смотрит вдаль. Вдали море. Возле нее прогуливается молодой человек в цилиндре. Дует ветер. «Как бы не сдул мою шляпу с лентами, — думает Антонина, — ведь шляпа упадет в море, и тогда ищи ее, море-то вдали». Вдруг подходит лоточница в форменной одежде: «Ирис, пряник, молочные сухари, шоколад!» Вдруг едет мороженщик. Вдруг полотер. И молодой человек в цилиндре подошел совсем близко.
— Хотите мороженого? — спрашивает он.
— Нет.
— Хотите ирису?
— Нет.
А мороженщик все ближе и ближе со своей тележкой. Взял и наехал на ноги.
Антонина проснулась и села на постели.
— Пустите ноги, — сказала она тихим, сонным голосом, — слышите?
Пюльканем что-то зашептал.
Еще ехал мороженщик со своей тележкой, еще не исчезла лоточница с ирисками.
Лунный свет падал на пестрое, лоскутное Антонинино одеяло. Пюльканем сидел в ногах. Луна освещала его круглое вежливое лицо с бородкой лопаточкой. Блеснул золотой зуб. Если бы Антонина еще спала, она купила бы себе у лоточницы тот пирожок.
— Пустите, — еще тише сказала она, — пустите…
Вдруг она почувствовала, что одеяло соскальзывает с нее. Ей стало холодно. Она дернула одеяло к себе и совсем проснулась.
— Пустите!
Но он еще раз попытался сорвать с нее одеяло. Она упала навзничь и на какую-то долю секунды потеряла дыхание. Пюльканем что-то шептал. Антонина осторожно подтянула правую ногу, выждала, пока Пюльканем опять нагнется, и ударила его ногой в рот. Он даже не охнул. «Не туда», — подумала она и ударила во второй раз — но уже в воздух: Пюльканема больше не было на кровати. Дрожащими пальцами она нащупала над изголовьем выключатель и зажгла свет.
Зажав ладонью рот, Пюльканем сидел возле плиты на корточках. Он раскачивался из стороны в сторону и едва слышно кряхтел. Его рука была перепачкана кровью.
Антонина молчала.
Раскачиваясь и кряхтя, Пюльканем поднялся и пошел к раковине. Открыв кран, Пюльканем застонал. Антонина перестала дышать — ей показалось, что он сейчас умрет. Но тотчас же ей стало смешно — так нелепо стонал Пюльканем.
— Ва-ва, — бормотал он, — боже, боже, ат-ат, господи, в-в-в-в.
Широко открытыми глазами она следила за каждым его движением: вот он набрал в чашку воды и принялся полоскать рот; вот он подошел к зеркалу и пальцами растянул губы, вот он что-то потянул изо рта, вытащил, заохал и швырнул в раковину; вот опять принялся за полоскание.
Ей было холодно.
Сидя, она потянула одеяло на плечи, но дрожь не прошла, а еще больше усилилась.
Внезапно в ней вспыхнула злоба: ей захотелось плакать и кричать, выгнать его вон, запустить в него чем-нибудь, ну хоть платяной щеткой.
Что же делать, господи?
Завтра она забьет дверь большими гвоздями.
— Вы мне выбили зубы, — закричал Пюльканем, — три! Идиотка! Три зуба! Как я пойду на службу? Что я скажу в магазине? Передний, и нижний, и глазной. Дура!
Он сплюнул на пол и долго, моргая, смотрел на Антонину.
— Бешеная кошка, — наконец сказал он, — дрянь.
Когда Пюльканем ушел, Антонина встала с постели, босиком подошла к двери в комнату и два раза повернула ключ в замке.
— Не смейте закрывать! — крикнул Пюльканем и забарабанил в дверь кулаком. — Мне вода нужна — полоскать, у меня кровь идет…
Антонина, не отвечая, легла в постель и потушила электричество. Пюльканем затих.
5. Старший инспектор Рабкрина
Работы не было.
Каждый день спозаранку Антонина отправлялась на биржу труда.
В огромных, прокуренных, отдающих хлором и сулемой залах сидели и лежали люди всех специальностей. Бородатые плотники, с сундучками, с пилами, обернутыми мешковиной, с инструментами в торбах, бережно ели селедку и ссыпали в рот с заскорузлых ладоней хлебные крошки.
— А вот плотничков не надо ли? — раздавался вдруг негромкий просящий голос. — Хорошо трудимся, артельно, не надо ли?
Угрюмые, насмешливые рабочие-металлисты, токаря, слесаря, кузнецы, подремывая, дразнили плотников:
— Христом бы попросил, борода! Что ж так-то, без жалобности…
Эти, сгрудившись, вслух читали газеты. От них Антонина узнала про шпиона Падерну, который хотел взорвать ленинградскую водокачку, чтобы, оставив город без воды, вызвать возмущение среди рабочего класса.
— А зачем ему возмущение? — тихонько спросила Антонина.
— Видали! — поглядел на нее широкоплечий, с тонкими усиками, человек лет сорока. — Видали? И чему вас в школах только учат, если вы такой, я извиняюсь, элементарщины не понимаете?
Другой сурово ответил:
— Плохо, видать, учат.
Третий, попивая воду из бутылки, объяснил:
— Главное у них дело — поссорить рабочий класс с советской властью. Понятно? Вот мы, допустим, на бирже труда кукуем и ждем, чтобы какой-либо нэпман нас на работу пригласил. Приятно оно нам? Нет. Вот еще и без воды нас сволочь эта оставит. Рассуждают — на волоске мы висим. Но ошибаются: трудновато нам, но это дело наше, внутреннее, семейное. Бывает: хотят люди, семья то есть, дом себе поставить. Вот покуда дом строят, от пирога и отказываются. Копят. Так ведь для себя?
Сплюнув далеко в плевательницу, добавил со вздохом:
— Дурачье!
В разговор вмешался и наборщик Смирнов — рыжий, веселый, с хохолком. Он постоянно появлялся здесь, рассказывал, не мог ужиться ни с одним частным хозяином, поработает два дня, «выдаст все сполна» — и опять на бирже.
— Ты к частнику не ходи, девушка, — советовал он Антонине, — ты ихнего хлеба еще не кушала, а я знаю. На любую на государственную работу иди, а от частника мотай в три ноги. Еще худо — хорошенькая ты с лица, они такое дело необыкновенно до чего уважают…
И нынче на бирже было как всегда, буянили только новички — «башколомы» — здоровые, рукастые, щекастые парни, уволенные с городской бойни.
