— В конце концов должен признаться, что я старомоден, — сказал он. — Никак не могу понять обстоятельств, в которых приходится жить. Во всяком случае, мой милый Нейманн, я делаю для себя вывод, что в дальнейшем, при аналогичной ситуации, буду ждать вас в Швейцарии. Если уж надо идти на обман, то, по крайней мере, не откажем себе в комфорте.
Второй раз я встретился с ним в Москве летом 1935 года. Целыми днями я водил его по городу, показывая достопримечательности Москвы. Мне казалось, что в первую очередь он заинтересуется памятниками древней культуры, шедеврами славянской архитектуры, музеями, выставками и библиотеками. Я промахнулся. Больше всего волновали его детские дома, современные пищефабрики и красноармейские казармы. Интерес к казармам появился у него в связи с агрессией Гитлера и Муссолини.
Интересно проследить разницу в высказываниях о войне Ромена Роллана и советских писателей. Представление о том, что делать, вытекало у него из собственного понимания развития событий. Во что бы то ни стало стремился он доказать себе и другим, что новой мировой войны можно избежать, что нам, противникам войны, нельзя допустить и мысли, что Гитлеру удастся ввергнуть человечество в пучину мировой бойни. Всякую реальную оценку положения он считал пессимизмом и бледнел, дрожал, когда сталкивался с голой действительностью. Его не утешало даже то, во что верил Горький, что мы победим во что бы то ни стало.
Накануне отъезда я повел его в Музей Красной Армии. Он задержался у одного из экспонатов — у странной пушки из дубового ствола. «Что это?» — спросил он. «Эту пушку сделали сибирские крестьяне, — последовал ответ, — и стреляли из нее камнями по белогвардейцам и японским интервентам. Так сражались партизаны с армией, вооруженной современной военной техникой, — и победили…»
Ромен Роллан задумался. «Эта пушка, — заговорил он наконец, — помогает мне понять ваше спокойствие. Люди, победившие с таким примитивным оружием в руках и располагающие ныне великолепной техникой, могут не бояться даже геенны огненной. Если мне станет страшно за человечество, я буду думать об этой пушке».
Ромен Роллан попросил у директора музея фотографию этого странного орудия.
Перевод А. ГершковичаПоехали мы летом 1934 года с Мартином Андерсеном Нексе в один колхоз под Ростовом. Нексе очень понравилось, что многие виды работ там механизированы, понравились дома колхозников, школа, клуб и люди понравились. Но однажды он пришел в неописуемую ярость. Это случилось, когда мы осматривали коровник. Что отрицать, скотина в этом коровнике стояла грязная.
— Послушай, ты, ослиные уши, — набросился Нексе на главного животновода, — неужели ты не сгорел еще от стыда, содержа колхозных коров в такой грязи?
Подвергшийся критике «главный дояр» — хитроватого вида мужичок — нетерпеливо выслушал брань «толстого зарубежного буржуя». Затем, когда Нексе замолчал, он ответил с чувством превосходства:
— Если бы вы, господин хороший, хоть чуток понимали в коровах, то знали бы, что скотина без грязи никак не может. Она и молока больше дает, ежели грязная. Не говоря уж о том, что грязь на ей такая, что и в жисть не смоешь.
— А вот увидим! — рявкнул Нексе.
Он решительно сбросил пиджак, потребовал теплой воды и скребок. Засучив рукава, Нексе с профессиональным умением бывшего пастуха вымыл и вычистил трех коров так, что они залоснились боками.
— Ну вот, видишь, живодер! — продолжал он ругать пристыженного колхозника. — Видишь, как надо работать! Давай продолжай. Я вернусь, обязательно вернусь! Через год, может через месяц, а то и завтра приеду, и если опять увижу, что коровы грязные, — берегись: возьму скребок и тебя самого отдраю за милую душу…
Перевод А. ГершковичаБольшой день Лайоша Надя [56]
Историю эту я уже неоднократно описывал и еще чаще рассказывал в компаниях. Несколько раз по забывчивости рассказал ее и самому Лайошу Надю. Он всегда терпеливо слушал ее до конца, а в последний раз добавил:
— Получи я еще раз такой совет, возможно, я бы его и принял… Очень возможно…
Летом 1934 года, когда Лайош Надь и Дюла Ийеш [57] приехали в Москву на Первый съезд советских писателей, я лежал больной. Забросив чемоданы в гостиницу, Антал Гидаш [58] привез гостей ко мне на квартиру. Разговор не клеился. Он совсем было угас, но тут в дверь неожиданно постучали. Прибыл новый гость — на пороге появился широкоплечий, полысевший человек в белых брюках, в сандалиях, без галстука. Под мышкой он держал большой портфель. Лайош Надь, до того возлежавший в широком кресле, сразу вскочил и чуть ли не вытянулся «смирно». Дюла Ийеш удивленно посмотрел на него, затем — на вновь вошедшего.
— Неужели это действительно вы? — проговорил Лайош Надь.
— Да я, конечно же я, товарищ Надь.
Новый гость протянул руку Лайошу и, шагнув к Ийешу, представился: Бела Кун [59].
Возникла минутная пауза, затем Дюла Ийеш совершенно неожиданно громко рассмеялся.
— Ты что, Дюла? — удивленно спросил его Лайош.
— Когда я получил паспорт на выезд, меня пригласили в жандармерию. «Избегайте в Москве встречи с тремя людьми», — предупредил меня жандармский чин. И вот эти трое, которых он мне советовал избегать, сейчас собрались все в одной комнате — Бела Кун, Антал Гидаш, Бела Иллеш…
Сразу рассеялась некоторая напряженность и отчужденность между нами. Мы заговорили как старые знакомые, — так подумал я тогда. Сейчас же я знаю, что мы тогда беседовали как будущие друзья.
— Ну, как дела, товарищ Надь? Как жизнь? Что пишете? — спросил Кун, закурив сигарету.
— Да как вам сказать, товарищ Кун… Видите ли, иногда надоедает «болеть» за игрока, который все время проигрывает…
Бела Кун задумчиво посмотрел на Лайоша. Мы с Гидашем переглянулись. Как часто советовал нам Бела Кун учиться писательскому мастерству у Лайоша Надя, который, по его мнению, сегодня лучше всех писал по-венгерски, лаконичнее, ярче. Бела Кун не предполагал, видимо, что у Л. Надя можно поучиться не только этому. Он с недоумением, несколько осуждающе смотрел на нашего гостя, но потом рассмеялся:
— Надоело «болеть», говорите? Ну что ж, этому легко помочь! Могу дать совет: перестаньте «болеть» и сами включайтесь в игру! Если, конечно, нашу работу можно назвать игрой, а нас — игроками, которые постоянно проигрывают…
Лайош Надь ничего не ответил тогда. На слова Белы Куна, который резко сформулировал то, что было подсказано самой историей, Лайош Надь ответил без малого двадцать лет спустя.
Перевод А. Гершковича1В конце января 1937 года, а может быть, в самом начале февраля, поздним вечером я сидел дома один, согнувшись над своим письменным столом. Я не писал и не читал, я просто думал. Может быть, мечтал, если можно назвать мечтанием обращение к прошлому. В тот период мне жилось, прямо скажем, очень неважно и я (вот осел!) считал, что все лучшее у меня уже позади, а впереди — ничего. Вдруг неожиданно зазвонил телефон:
— Вижу, вы еще не спите! — сказал чей-то голос в трубке.
— Кто говорит?
— Алексей Толстой. Я хочу попросить у вас совета. Разрешите заскочить, если не помешаю.
Надо сказать, что из окна квартиры Толстого свободно просматривалась моя комната. И еще следует учесть, что до этого телефонного звонка я не встречался с Толстым и почти не был с ним знаком. Правда, на улице мы с ним здоровались, но я не был убежден, что Толстой знает, кто с ним здоровается и кому он дружелюбно отвечает.
Спустя короткое время дверь открылась, и вошел Толстой в домашнем халате и тапочках, что выглядело не очень обычно в разгаре московской зимы, даже учитывая, что наши подъезды были рядом. Но меня больше поразили две большие корзины, которые Толстой притащил с собой: из них выглядывали на свет божий бутылочные головки. Мы вошли в комнату, и Толстой сел в старое мягкое кресло.
— Не сердитесь, товарищ Иллеш, за нежданный визит. Понимаете… Пишу одну новеллу, и надо решить для себя вопрос, какое вино лучше — красное или белое «Цинандали». Зная, что венгры понимают толк в вине, и видя, что вы еще не спите, я решил спросить совета у вас. Мне это очень, очень важно.
Из корзин выплыли наружу консервы, колбасы, копчености, печенье и, наконец, апельсины; в довершение всего на мой письменный стол была водружена банка с икрой, масло, водка и вино. Давно я не видел такого изобилия!
— Штопор я захватил, а вот стаканы — за вами, товарищ Иллеш!
Стало совершенно ясно: Толстой знал, что я остался не у дел и живу сейчас, мягко выражаясь, более чем скромно. Прошел час в разговорах, и Толстой стал прощаться.
