Альтус уже не удивлялся. Он понимал все.
— Психические, — недоумевал Тарасов.
Иногда она принималась загадывать: раскрывала наугад книжку и читала седьмую строку сверху слева:
«Не может быть сомнения, что, чем более учили человека, тем менее он должен был знать…»
И мучилась: фраза была непонятной.
Название тоже ничего не говорило: Бокль, «История цивилизации в Англии».
Вообще постоянно загадывала, кто первый встретится, мужчина или женщина; а если уже видела, что мужчина, то загадывала, сколько ему лет — до сорока или за сорок.
Загадывала на номера трамваев, на телефонные звонки, на часы: если еще нет семи часов, то да, если уже есть — нет.
И бледнела, если семи часов еще не было, или телефон звонил не так, или показывался не тот трамвай…
Выкурив после ужина папиросу, Тарасов уехал в город. Вдвоем они стояли на крыльце, пока он разворачивал машину, и долго смотрели вслед на красные огоньки сигналов.
По-прежнему шипело озеро.
Теперь в темноте казалось, что никакого озера нет, а что там просто кто-то дышит и переминается с ноги на ногу, большой и тяжелый, как слон.
На спасательной станции пробили склянки. Мертвые и злые, точно лопающиеся, звуки долго метались над озером. Антонине стало страшно. Она молча прижалась к Альтусу. Он обнял ее за плечи, и тотчас же она почувствовала на своем лбу его прохладную, сильную ладонь. До поздней ночи они ходили по берегу, по рощице, по пыльной дороге и целовались. Он обнимал ее за плечи и порою заглядывал ей в лицо.
— Что, — напряженно, шепотом спрашивала она, — что, Леша?
Он молчал.
— Я слепая, — говорила она и закрывала глаза. — Веди меня.
Он вел. Она крепко прижималась к нему. Под его шагами скрипел песок, ломался и похрустывал валежник. Ей казалось, что кто-то убегает от них — маленький и хитрый.
— Я засыпаю, Леша, — говорила она, — мне уже снится.
— Пора спать, — тихо сказал он. — Поздно.
— Рано, — возразила она.
Ей хотелось спорить, или смеяться, или даже плакать.
— Рано, рано, — опять сказала она, — совсем рано.
Альтус молчал. Она вдруг стиснула его руку возле локтя и, заглянув ему в лицо, попросила:
— Люби меня, Леша. Меня надо очень любить.
Он улыбнулся. Она жадно поцеловала его в губы и пошла вперед по дороге к поселку. Он догнал ее, взял за руку и потянул домой.
— Да ведь еще рано, — слабо упираясь, сказала она, — еще совсем рано. Давай еще походим, еще полчасика.
Ей уже не хотелось спорить. У нее кружилась голова от усталости и падало сердце от чувства власти над этим человеком.
— Леша, — вдруг потребовала она, — выстрели из револьвера.
— Зачем? — удивился он.
— Так, выстрели.
— Да для чего?
— Для меня.
— Я пистолет дома оставил, — виновато ответил он.
— Ну а если бы не оставил, то выстрелил бы?
— Ну, выстрелил…
— Вот и все, — счастливым голосом сказала Антонина. — Мне, понимаешь, нужно, чтобы ты меня слушался.
— Дурачок! — улыбнулся он.
Дома на террасе гудели мухи, пахло табаком и краской.
— И Федор к тебе сразу привык, — сказала Антонина. — Удивительно! Он ведь не очень-то привыкает.
— А чем я ему плох? — спокойно спросил Альтус. — Да и соображает парень — нам с ним жизнь жить, он ведь интересовался: ты совсем, Леша, с нами будешь жить теперь или не совсем?
Антонина слабо покраснела.
— А ты?
— Я ответил правду: совсем, только иногда в командировки буду ездить.
— А он?
— Рассердился маленько: это еще какие такие командировки? Живи здесь…
Она сбросила туфли, вздохнула, чему-то улыбнулась и легла рядом с сыном. Федя обнял ее за шею и тотчас же засопел. Антонина закрыла глаза, прислушалась к шагам Альтуса на террасе, собралась встать и не смогла. Она куда-то мчалась и совсем уж было уснула, но вспомнила, что платье заколото булавкой и Федя может наколоться, вынула булавку, вколола ее в стену, подумала про Альтуса и даже приподнялась, но теплый мрак окутал ее, она уронила голову на подушку, сказала себе что-то укоризненное и уснула.
С утра шел мелкий теплый дождик. Все небо затянуло. На спасательной станции тарахтел мотор катера и молодой, свежий, полный голос пел:
Ах, я влюблен в глаза твои…
С озера полз туман.
Альтус брился у окна и не позволял Антонине вставать.
— А что мы есть будем? — лениво спрашивала она.
— Я сам приготовлю.
— Ты? Приготовишь? Воображаю.
Он поставил самовар, сварил яйца, накормил Федю и ее, подмел и убрал комнаты и похвастался:
— Поразительный человек некто Альтус. Золотые руки. Почему ты молчишь, Туся?
Надел шуршащий дождевик и, вытряхивая бумаги из портфеля, спросил:
— Сколько надо мяса для котлет? Кстати, как его берут — «котлетное мясо», так и называется? И что еще, кроме мяса, кладут в котлеты?
Сидя на кровати, она видела, как он прошел по двору, свернул на дорогу и исчез за деревьями. Пока Альтус путешествовал по лавкам, приехал Вишняков. На нем был смешной старинный пыльник с откидными рукавами и с капюшоном, за плечом рюкзак, в руке суковатая дубинка. Поздоровавшись, он отправился на озеро мыться.
Когда Альтус вернулся, Антонина и Вишняков играли в шашки.
— Здравия желаю, — сказал Вишняков, — вот приехал супругу вашу навестить. Как живете?
— Чего купил? — спросила Антонина. — Стряпуха!
И засмеялась. Ей было приятно, что Вишняков видит, как заботится о ней такой замечательный человек, как Альтус, как он ходит для нее на рынок и как конфузится, боясь, что купил дряни.
— Мяса купил, — говорил Альтус, — смотрите, плохое или хорошее?.. Луку купил…
Вишняков ткнул пальцем в мясо и сказал, что сойдет.
— А лук?
— Лук, батенька, как лук.
— Картошки купил. Сала купил свиного, — улыбаясь, говорил Альтус, — посмотрите, хорошее?
— Ничего.
— Петрушки купил, моркови. Клюквы.
— И клюквы! Хорошее дело! — сказал Вишняков. — Свиное сало тоже ничего. Лук! Исключительно диетические продукты, полезные для Антонины Никодимовны. Золотой вы человек, Алексей Владимирович, особенно как снабженец по санаторному питанию, — другого такого не найдешь!
Альтус сконфуженно молчал.
Вишняков закурил папироску, подвязал живот полотенцем и, захватив свой таинственный рюкзак, ушел в кухню. Антонина слышала, как по дороге он говорил Альтусу:
— А вы, Алексей Владимирович, дров расстарайтесь, да посуше. И побыстрее. Антонину Никодимовну нужно по расписанию кормить, час в час, минута в минуту. Дело нешуточное — поднять человека при помощи рационального питания. Или, может быть, вы в порошки верите, в микстуры и мази?
Альтус отвечал насмешливым, но довольным голосом. Он очень боялся кухни и был счастлив, что самому не придется готовить.
— Мы бы Полину могли привезти, — говорил он Вишнякову, — но, понимаете, она человек нервный, немного даже истеричный, а Тусе полный покой нужен…
— Леша! — позвала Антонина. — Алексей Владимирович!
Он вошел с колуном в руке.
— Я встану.
— Революция — «отказать»!
— Не могу я лежать, Лешенька. Вы работаете, а я… Ну зачем мне лежать-то? Какой толк?
— Лежи, лежи.
Пока Альтус колол дрова, прибежал Федя, схватил кусок хлеба и, жуя, рассказывал:
— Моторную лодку чиним. У нее мотор заело.
Заверещал и убежал.
Обедали в шестом часу.
Вишняков сидел в плетеном садовом кресле и резал ножом зеленый лук. Стол был накрыт красиво, умело, даже с роскошью.
— Оделась, непоседа, — проворчал Вишняков, — не могла полежать?
— Не могла.
— Ну, тогда садись на хозяйское место.
Она села, а Вишняков тем же ворчливым тоном рассказал, что сейчас есть не умеют вовсе, что как следует ели, пожалуй, в эпоху Возрождения, потом ели много, но без всякого понимания.
— А где Леша? — спросила Антонина.
— Или расстегай, — подняв нож острием кверху и сделав разбойничье лицо, сказал Вишняков, — ты небось настоящего расстегая и не нюхивала? Видела настоящие расстегаи или нет?
— Видела, — думая о другом, ответила Антонина.
— Врешь, наверное, — недоверчиво сказал Вишняков и, понюхав уксус, полил им лук. — Настоящий расстегай с вязигой, милочка моя, должен весь просвечивать, сияние от него должно исходить, подмигивать он должен, поняла?
Антонина сказала, что поняла. Вишняков понюхал горчицу, брезгливо оттопырил губы и ушел в кухню. Вернулся он вместе с Альтусом. Альтус был в нижней рубашке, красный от жара плиты и злой.
— Вишь, — сказал Вишняков, — полчаса возле очага простоял и шипит от злости, словно кобра. Садись, Алексей Владимирович, обедать будем.
— Он меня заставил какие-то штучки жарить, — сказал Альтус, — руки обожгло!
