А на самой середине Большого тракта, там, где еще три месяца назад находился головной участок, теперь опять было безлюдно и дико.
Впрочем, два глинобитных домика, крытый брезентом сарай да несколько палаток все-таки здесь остались. В домиках жили десять водителей, под брезентом стояли пять полуторок, в палатках громоздились грузы, привозимые трехтонными машинами с севера. Дальше трехтонки ходить не могли, и потому это место теперь называлось перевалочной базой. Кроме десятка водителей, здесь жили еще только два человека: заведующий базой-благодушный толстяк Пономарев и молодой синеглазый радист Колька, вечно потрескивавший своей морзянкой и не дававший водителям покоя ни днем ни ночью…
В холодный, но сверкающий солнечным светом сентябрьский день к базе подъехал всадник на лохматой киргизской лошади. Черный монгольский колпак с угловатыми вырезами в полях, памирский белый суконный халат, из-под которого алели бархатные галифе, русские сапоги, старая трехлинейка и зеленый рюкзак за спиной ничуть не умаляли своей попуганной пестротой достоинства мужественного обветренного лица всадника.
— Эй, Курбанов,-сурово крикнул он,-скорее, скорее давай машины, все пять!
Старший, заведующий гаражом, водитель Курбанов лениво и неуклюже выбрался из маленьких дверей глинобитного домика.
— А, заготовитель! Здорово! Куда машины? Зачем?… Из домиков и из сарая выбирались все обитатели базы.
— Да понимаешь,-помахивая нагайкой, заговорил всадник,-с самой границы я. Такой случай: стадо диких яков перебежало на нашу сторону-голов шестьдесят! Мы их арканами пытались поймать, не даются: дикие. Ну, постреляли мы их штук двадцать, остальные ушли. Свежее мясо! За полгода первый случай такой!
Новость действительно была важная: на головном участке свежего мяса давно уже нет. Страстные охотники сами, водители возбужденно заговорили с заготовителем.
Ехать предстояло в сторону от дороги но моренным буграм, по солончакам каменистых долин. Рейс-опасный и трудный — не меньше чем на трое суток.
Первой вызвалась ехать сухощавая молчаливая девушка в замасленной синей спецовке. Ее черные косы, закрученные вокруг головы, были туго забиты под кепку, и потому кепка стояла торчком, подобная глубокому округлому колпаку. Надломленный козырек затенял и большие черные внимательные глаза, и все худощавое загорелое лицо девушки.
Курбанов, небрежно выслушав девушку, коротко заявил:
— Нет, Нафнз, не поедешь.
— Почему?-возмутилась девушка.
— Мужчины поедут, ты здесь останешься!
Высокий спокойный водитель Вапя Стрельников вступился за девушку:
— Брось, Курбанов! Хоть она у меня помощником ездит, а дело знает лучше меня, на подсмене не растеряется!
Курбанов, насупившись и уставив на Стрельникова упрямые воловьи глаза, повысил голос:
— Сказал — не поедет? Случится что, какая от нее помощь? Девушка-руки слабые!
Дальнейший спор ни к чему не привел. Неисправная машина Курбанова осталась в гараже, а сам Курбанов уселся на место Нафиз в машину Стрельникова. И на прощание небрежно кивнул обозленной девушке:
— Спи теперь! Все равно тебе делать нечего… А мою машину не трогай: тут и первый класс с ремонтом не справится!
И четыре грузовика умчались, вытянувшись гуськом по долине. Уехавший с ними заготовитель оставил свою лошадь на попечение заведующего базой Пономарева.
…Утро следующего дня застало Нафиз в сарае. Все в тех же спецовке и кепке, сердито сжав губы, орудуя отвертками, гаечными ключами, девушка собирала двигатель оставшейся в гараже машины. Нафиз была в жестокой обиде на своих товарищей, но больше всего на этого самодура-Курбанова, который не пропускает ни одного случая, чтобы ущемить ее самолюбие. В самом деле, разве это не величайшее свинство, что член партии ставит на каждом шагу палки под ноги ей, таджикской комсомолке?
«Ты-третий класс,-говорит он ей,-а у нас даже шоферы второго класса ездят помощниками!»
Конечно, условия работы здесь исключительно трудные; конечно, возразить ему нечего: водителям третьего класса самостоятельно водить машины здесь не разрешено. Но это не значит, что, вместо помощи ей в приобретении опыта, Курбанов должен под любым предлогом отстранять ее от поездок! И тут дело не только в ответственности, которой боится он. Тут дело похуже: в нем сохранилось еще презрительное отношение к женщине, деспотическое стремление проявлять над ней свою власть!…
«Вот и вчера,-скотина он: «руки слабые»!… Просто самому прокатиться хотелось. Сел в мою машину, уехал, а свою разваленную оставил… Вот покажу ему,- со злобой думает девушка, налаживая его машину, — как с ремонтом не справится и первый класс! Приедет, — не скажет, что мне кто-нибудь помогал. Перед всеми смеяться буду над ним!»
Головка блока цилиндров уже приболчена. Кольца оказались в порядке, масла еще не гонят. Можно было и не снимать головку блока, все дело-то, как выяснила Нафиз,-в карбюраторе.
«Дурак он, этот Курбанов, — расковырял жиклер! Из-за такого пустяка машину в гараже держит! Запасного, конечно, нет, вот и кричит, что сложный ремонт!… Свой ему запасной поставила, черт с ним, лишь бы не знал, куда ему глаза деть! Теперь только отрегулирую клапана, зажиганье налажу, и готова будет машина!…»
Нафиз в злобном вдохновении возится с частями двигателя. Ей жарко, капельки пота выбегают из-под кепки, струятся по ее измазанному автолом лицу. Где-то за пределами сарая опять пощелкивает морзянка. «Наверно, Колька за семьсот километров в любви объясняется!»-прислушавшись к морзянке, размышляет Нафиз; как и всем здесь, ей известны любовные сомнения Кольки в благосклонности той Клавочки, которая служит радисткой на центральной рации строительства.
Но вот морзянка умолкла, Колька вместе с Пономаревым входит в сарай.
— Нафиз! Ты что делаешь тут? Ремонтируешь?
— Ага!-не оборачиваясь, отвечает Нафиз.
— Курбанову хочешь нос утереть?-добродушно усмехается Пономарев, положив тяжелую руку на плечо Нафиз.
Нафиз выпрямляется, строго глядит на него:
— А рука твоя здесь при чем?
— Погоди, не в руке дело! — серьезно отвечает Пономарев, принимая, однако, руку.-Как машина? Годится? Понимаешь, Колька принял сейчас… Рассказывай сам, что принял!
Коренастый синеглазый радист глядит на девушку прямым, испытующим взглядом.
— На взрывном участке номер семьдесят девять, первом, значит, отсюда,-обвал…
— Убило кого-нибудь?
— Не убило. Подрывнику Гульмамадову ногу сломало, а Терентьич-прораба знаешь?-спрыгнул на снег, с ним вместе в реку скатился. Вылез-то целый, но, кажется, воспаление легких схватил… Фельдшер с восьмидесятого уже верхом выехал, а медикаменты, целый ящик, понимаешь,-у нас. Курбанов неделю назад взял его на свою машину, а сейчас глядим — ящик этот за палаткой лежит.
Рассуждения о том, может ли Нафиз, не дожидаясь возвращения водителей, выехать в самостоятельный рейс, были недолгими. Пономарев брал ответственность на себя, но Колька решил запросить управление.
Начальник строительства, узнав, что погода хорошая и что уехавшие за мясом машины вернутся не раньше чем через два дня, разрешил Нафиз выехать. Час спустя машина была к рейсу готова. Радостная, заранее торжествующая Нафиз, накинув на плечи ватник, вывела грузовик из сарая. Колька и Пономарев взвалили на платформу ящик с медикаментами, несколько длинных бревен, закрепив их крест-накрест на кузове, три круга веревок, топор и несколько кайл. Бревна, веревки и инструмент нужны были участку для закрепления оползня.
Путь предстоял большой. Нафиз прихватила с собой запасные канистры с горючим и маслом.
— Счастливо!-промолвила Нафиз, нажав на педаль стартера.-Колька, уйди с дороги!
— Постой, постой, а с фарами что у тебя, понимаешь?
— Ладно там-с фарами. До темноты успею вполне! — насмешливо отозвалась Нафиз, давая ход.
Колька отскочил от машины.
— Нехорошо это, понимаешь! — крикнул он, припустившись рядом с машиной.
— Понимаешь, понимаешь,-передразнила его Нафиз.-Все понимаю, но только нет у нас лампочки ни одной!
Этих слов Колька, оставшийся сзади, уже не услышал. Нафиз, прибавив газа, вывела машину на тракт и помчалась к лиловеющему на юге перевальному гребню, которым замыкалась широкая и ровная каменная долина нагорья.
Солнце стояло в зените, дорога по долине была прямой и гладкой, и, хотя впереди высились два перевала, весь путь до участка требовал не больше восьми часов. Нафиз не беспокоилась ни о чем: перевалы разделаны хорошо, а четырехкилометровая высота долины над уровнем моря могла бы сказаться на ком угодно, но только не на таджичке, рожденной в здешних горах. С первых дней своей жизни привыкла Нафиз и к разреженному воздуху, и к резким сменам температуры, и к одиночеству в безмерных горных пространствах.
