— А как ты напугалась сегодня? — напомнила матери девочка, которой так не хотелось уходить в темную комнату.
— Да, да! Перед вечером японцы в третий раз к нам заскочили. А я уложила девочек под одеяла, — мол, больные: японцы панически боятся больных. Стою в кухне, что-то делаю, а дверь на крючок забыла затворить — японцы уже на пороге. А к старшей девочке заскочила подружка. Стрекочут, как сороки, девчонки.
Увидела я японцев и в комнату ребячью бросилась. Хочу им крикнуть и чувствую, что не могу ничего от испуга сказать — челюсть нижняя от страха, что ли, отнялась, отвисла. Стою на пороге — кулаками на них сучу. Они по лицу моему догадались — дело неладно — и юрк под одеяла! А японцы уж тут. Видно, с перепугу-то лицо у меня нечеловеческое стало, стою, дверь загораживаю, а челюсть как чужая висит. Они на меня взглянули и отпрянули: «Мама! Ты борной?»
«Больная! Больная!» — откуда и речь у меня появилась! Счастье — хоть заразы боятся. Фукродо тоже забежал. Все беспокоится: куда те двое, у которых он винтовки отнял, делись? Не насосался еще кровушки. Пьяный в дым. Сел на сундук в комнате и бормочет:
«Ох, Надежда! Надежда! Знаю я, кого ты любишь. Видел я, радовалась, когда партизаны в город пришли. Смолчал я, ничего не сказал солдатам. Оценишь ли ты?»
Я за машинкой сижу, кальсоны шью, бормочу сквозь зубы: «Оценю, оценю, Фукродо!» — а про себя прибавляю: «Чтоб ты провалился… Я тебе эту пощечину в жизни не забуду. Дай нашим прийти, я тебе припомню сегодняшний день, образина…»
Фукродо встрепенулся и опять бормочет:
«Надежда! Надежда! Что ты там себе под нос шепчешь? Ох, Надежда! Скажи: не говорил ли кто, куда эти красные скрылись? Спас ведь я тебя…» — «Не знаю, Фукродо. Никто не говорил, ничего не слышала…» «Пропади ты пропадом, — думаю. — Спас бы ты меня, если бы гостей моих нашел? Расселся, как у себя дома, развалился…» Сижу, и зло меня берет: не я в доме хозяйка, а он! Сидит издевается. Знает, что я ничего поделать не могу. А до сегодняшнего дня он никогда себя не выказывал. Когда калмыковцы у нас были, он, правда, редко-редко появлялся, но вел себя тихо, неслышно. Вежливый до приторности. Придет, смиренно попросит: «Окажите мне любезность, Надежда Андреевна, дайте немного дровишек. Привезу с базара — немедленно отдам». А тут всю любезность с него как рукой сняло. За что он мне пощечину дал? Не я буду, если с ним не расквитаюсь!
Сергей Петрович с восхищением смотрел на женщину: она без раздумий, зная, что подвергает смертельному риску и свою жизнь и жизнь детей, спасала неизвестных ей людей и не думала о величии поступка.
— Одно меня беспокоит, — озабоченно продолжала Надежда Андреевна, — надо мне моих подпольщиков переодеть в штатскую одежду. Рубашки у мужа есть, а вот с брюками дело плохо обстоит. У мужа одна-единственная пара. В военных брюках их не выпустить — сразу сцапают. Авось соседки помогут…
— Надежда Андреевна! Мы хотим продолжать наш путь. Как вы посоветуете нам идти? У Алексеевского собора патрули, туда идти опасно. Нет тут близко хода к Плюснинке? — спросил Сергей Петрович.
— Есть. Наш двор проходной, через него выход в соседний двор, который выходит на Корфовскую улицу, а оттуда можно спуститься к Плюснинке. Но надо идти осторожно: японцы в соседнем дворе поставили деревянную вышку и днем просматривали все кругом.
Сергей Петрович встал, поблагодарил Надежду Андреевну за угощение и сказал Семену и Силантию:
— Пойдемте потихоньку, друзья.
Женщина смотрела на их серые, усталые лица, на распухшие руки, потом взяла ковригу хлеба, составлявшую все богатство семьи, и отрезала от нее половину.
— Возьмите на дорогу. Пригодится, путь далек.
Сергей Петрович колебался, не решаясь брать от нее последний кусок, но, взглянув в ее ласковое лицо, понял — отказываться бесполезно — и молча взял хлеб.
— Я провожу вас, — сказала Надежда Андреевна. — Выведу на Корфовскую, а там потише будет…
— Что вы, Надежда Андреевна! Вам не стоит идти. Мало ли что может быть. На улице тревожно!
— Нет. Пойду с вами. Меня беспокоит вышка. Я знаю, как проскользнуть, а вы можете нарваться на них, — возразила женщина, накидывая на себя легкое пальто и делая вид, что не замечает испуга дочери. — А ты, Веруська, ложись спать. Не бойся за меня, я скоро вернусь.
— Я тебя ждать буду, пока ты не вернешься.
— Хорошо, подожди. Закрой дверь на крючок.
Вышли во двор, постояли молча, прислушиваясь к стрельбе и уличным крикам. Потом Надежда Андреевна вывела партизан в соседний, смежный двор.
— Держитесь ближе к забору. Идите за мной гуськом, — прошептала она и пошла вперед неслышно, сливаясь с дощатым забором.
Выйдя на Корфовскую, Надежда Андреевна рассказала партизанам, как пройти к Плюснинке; прощаясь с ними, попросила:
— Выберетесь благополучно — постарайтесь известить меня. Будет радостно знать, что вы живы.
— Обязательно. Обязательно известим, Надежда Андреевна! — отозвался на ее просьбу Сергей Петрович и крепко пожал твердую, горячую руку женщины.
Партизаны осторожно, с оглядкой, зашагали вниз.
Они добрались до Плюснинки и решили все время идти по ней, пока не доберутся до Амура.
— Если запахнет где японцем, будем под мостами прятаться.
Около Корсаковского моста они услышали шум и топот. Двигался вражеский отряд.
— Под мост, ребята! — сипло сказал Лесников и, пригнувшись, первый юркнул под деревянный настил, по которому с грохотом и криками двигались вражеские солдаты, — чуть-чуть на них не нарвались…
Прижавшись друг к другу, партизаны ждали, когда пройдет, протопает по мосту орущая ватага.
Неожиданно Силантий встрепенулся и охнул:
— Ох! Кто тут?
— Свои… Свои… — ответил ему сдавленный, приглушенный голос.
Солдаты прошли. Замолкли вдали их голоса. Сергей Петрович выглянул из-под моста.
— Кажется, все прошли. Что там у тебя, Силантий?
— Ох, напугался как! Сижу и только об японцах думаю: проскочат ли мимо? И вдруг чувствую — живое рядом. Аж в пот бросило! Кто таков? Вылазь!
Из-под моста выбрался человек с винтовкой и за ним женщина. Она с плачем бросилась на шею Лесникову.
— Батя! Живой! Живой! А я уж отчаялась!
— Доченька! Аленка моя!.. — тоже плакал, задыхался Силантий.
— Здравствуйте, Елена Дмитриевна! — сказал командир. — Вы-то тут как оказались?
— Я к вам пробиралась, сказали, что вы отошли… раз так… пережидаем с товарищем…
— Кто тебя к нам гнал? — всхлипнул Лесников. — Видишь, заварушка — и притаись. Героиня какая…
Партизан коротко рассказал, как рвалась Алена в казармы, как увел он ее с собой.
— Сшибли бы ее на площади в момент. Сюда забрались, ждем, когда японцы угомонятся…
Лебедев лихорадочно соображал: что делать? Удастся ли перескочить на ту сторону Амура? Опасно: лед уже непрочный… Да и впереди полная неизвестность — куда приведут путаные партизанские тропы?
— Елена Дмитриевна! — ласково сказал командир. — Я не рискую вас брать с собой: может быть, нам придется пробиваться с боем. И лед через Амур неверен, местами можно провалиться. Вы останетесь в городе. Вы женщина, и вам будет легче укрыться в верном месте. Вы ведь бывали у Марьи Ивановны, матери комиссара?
— Бывала, Сергей Петрович, — ответила Алена. — Я с вами, с вами…
— Нельзя, нельзя, родная! Как только мы выкарабкаемся из беды, известим вас. Вы, очевидно, как только утихнет, отправитесь в Темную речку. Будьте осторожны, японцы, наверное, и туда заберутся…
— Слушаю, Сергей Петрович, — покорно ответила Алена: она слышала железные нотки в голосе командира, это была уже не просьба, а воинский приказ. — Только как нужна буду, сразу зовите…
— А как же иначе? Мы без вас будем как без рук, Аленушка. Ну, прощайтесь с отцом, нам пора двигаться.
— Батя! Батя! — припала к отцу, замерла на миг, с трудом оторвалась. — До свидания, Сергей Петрович. Семен, будь здоров…
Попрощались. Ушли неслышным шагом — таежники, охотники, партизаны. Одна. Опять одна. Еще бухают изредка пушки. Во многих местах горит город. Тихая весенняя ночь поругана, оскорблена пришельцами. Тепло, безветренно, а бьет Алену зябкая дрожь; ненависть душит, жжет, взрывает все нутро: «Проклятые, проклятые! Не дают вздохнуть свободно, — какой год таимся, прячемся на родной собственной земле! Будет возмездие, будет! Пока ноги ходят, пока руки держат винтовку, пока бьется горячее сердце, буду в строю, буду мстить. Нет прежней Алены. Давно кончилась пугливая крестьянка-переселенка, будто кто вынул одну душу — рабскую, покорную — и вложил новую. Кто? Ненависть к врагам и захватчикам родной земли. Проклятые! Тысячи наших людей положили… А за что?..»
В домике на Корфовской не спала мать Яницына. Не вздувала огня, сидела у окна и смотрела, как горел Хабаровск. Ждала. Сына. Вадимку. С первым же выстрелом он подался в штаб. Смотрела на калитку. Замерла старая мать: несмело открывалась калитка и шел кто-то неуверенно, будто чужой. Вадимка? Уж не ранен ли сын?. Бросилась к двери, сбросила крючок. Женщина!..
