На стене за столом президиума сидели Орешков, задумчиво глядя на медный председательский колокольчик, Домна Борисовна с бледным, напряженным лицом, невозмутимо спокойный Урсанах и Софья Александровна, писавшая протокол.
На краю сцены, переминаясь с ноги на ногу, стоял приосанившийся Окунчиков. Он решил, что пришло время посчитаться с Лутониным.
— Давным-давно известно, что поспешишь — людей насмешишь, — говорил Окунчиков. — Бывший директор Степан Прокофьевич — не будь помянут лихом — очень торопливый человек, прямо сказать беспокойный. От этого и приключилась вся неприятность. Надо было сперва увязать, согласовать, утвердить, а товарищ Лутонин сразу за лопату. Теперь вот Домна Борисовна и Павел Мироныч сызнова подбивают нас переть на рожон, на приказ. Угадать не трудно, чем кончится и этот поход, — дадут еще кой-кому по шапке. Я, к примеру, совсем не желаю получать оплеухи за чужие затеи, ломать хребет попусту. Думаю, никому это не желательно окромя набитых дураков.
Кое-кто одобрительно кивал, поддакивал.
— Вместо того чтобы критиковать верховные власти, толкать к нарушению порядков, надо сперва призвать к ответу бывшего директора: чего ради втравливал нас в гиблое дело, — продолжал Окунчиков. — Втравил, измотал всех, даже стариков и ребятишек. А потом сам первый — в кусты.
— Не слушайте его! Не слушайте! — кричал Тохпан. — Нашли тоже спасителя. Он за себя распинается. Ему бы кое-как, поскорей разбросать семена и вон с поля. У него полон двор свиней.
Но раздавались и иные голоса:
— Не мешай! Мы вот хотим послушать. Довольно совать нас, как слепых щенят, куда ни вздумается директору. Один гонит за Енисей, другой переваливать с места на место глину. И все попусту. Только лишний пот да мозоли. Говори, говори, Илья Петрович!
— Я предлагаю собранию вызвать Степана Прокофьевича. Очень интересно, почему он не кажет глаз.
— Вызвать, вызвать!
— Я здесь. — Лутонин высоко над головами окружающих поднял фуражку.
Все повернулись на голос, встали, задвигали табуретками, скамьями, освобождая проход к сцене. На Степана Прокофьевича глядели сотни глаз, обрадованных, доверчивых, подозрительных, сердитых, — и все с таким нетерпением, что молчать даже несколько лишних секунд было невозможно. Дойдя до половины зала, он остановился, кинул взгляд в одну сторону и сказал:
— Надо строить!
Потом в другую сторону:
— Выход только один — строить. Всеми силами строить, строить!
При каждом слове сильно взмахивал рукой, точно долбил непокорную каменную породу. Затем подошел к сцене:
— Павел Мироныч, прошу зачислить меня в землекопы!
И написал заявление.
На сцену вбежал Тохпан:
— У меня есть слово — обязуемся к первому июня закончить строительство на Биже и посеять. — Взял у Софьи Александровны лист бумаги и расписался на нем. — Кто согласен, подписывайтесь!
Скоро весь большой лист покрылся подписями.
— Завтра я отвезу его в обком, — сказала Домна Борисовна. — До решения обкома все остается по-прежнему — продолжаем строить.
Дома, переступив порог, Степан Прокофьевич наткнулся на какие-то чемоданы и корзинки. Он подумал, что бабушка решила не дожидаться, когда приедут за ребятишками, и привезла их самостоятельно.
— Ну-ка, где вы? Бегите сюда, стригунки! — сказал он громко, входя в столовую, но увидел, что там одна Нина Григорьевна, осекся и зашептал: — Спят? Давно приехали?
— Кто? — удивилась она.
— Бабушка и дети.
— Да ты что — сам походя спишь? Вот докатился!
— Чей же багаж?
— Очнись! Погляди!
Чемоданы и корзины были из тех, что привезли Лутонины с собой.
— А зачем они здесь?
— Укладываться.
Тут Степан Прокофьевич заметил, что Нина Григорьевна одета, как для уборки — поверх платья старенький серый халат, волосы старательно спрятаны под косынку, — ласково взял ее за плечи и усадил на диван.
— Куда торопишься?
— Куда повезешь.
— До выяснения останемся здесь.
— Что тут выяснять? Застреха, Рубцевич, может быть еще кто-нибудь, посильней их, не хотят тебя. Ты для них улика: столько лет сидели и ничего не делали. И тебе не дадут. Ты для них только стрелочник: вот свалят на тебя свои грехи — так и останется. Выясняй, жалуйся, доказывай — ничего, кроме новых неприятностей, не добьешься.
— По-твоему, сильнее кошки зверя нет?
— А тебе мало места, надо обязательно здесь царапаться с кошками? И что за человек! Выдернули из-под тебя стул, шлепнулся в грязь, а ты долдонишь: «Не уйду, подожду, выяснять буду». Ни самолюбия, ни гордости.
— Гордость не в том, чтобы сворачивать перед всякой кучей навоза.
— А чтобы валандаться с ним?
В противоположность мужу Нина Григорьевна считала назначение в Хакассию неудачей. Вот подвернулся удобный случай вырваться отсюда, и она решила быть настойчивой.
Послышался необычный для ночного времени шум. Лутонин вышел на улицу. У гаража заводили машины; возле ворот стояли кучками люди, другие спешили на реку; около пруда медленно, как ищут грибы, бродил кто-то с фонарем; на строительной площадке горел почему-то костер с низеньким пламенем и большим дымным хвостом — жгли, должно быть, вместо дров кизяк.
«Не стряслось ли чего?» — подумал он и направился к гаражу узнать, чем вызвано оживление. Оказалось, что молодежь решила работать сверхурочно по ночам и машины отправлялись на постройку.
Вернулся домой.
— Ты куда засунула мою землекопскую одежонку? — спросил Нину Григорьевну.
— В стирку. Зачем она тебе?
— Копать. Завтра надо выйти пораньше. Я теперь — доподлинный землекоп, — и рассказал, как получилось это.
Нина Григорьевна принесла замазанную одежду, кинула на колени мужу, потом распахнула шкаф и начала беспорядочно выбрасывать вещи на столы, на стулья.
— Из директоров в землекопы — сам. Окончательно рехнулся, — говорила она то раздраженно, то печально. — Мало тебе совхозов? Нет, хочу здесь. Пусть землекоп, но здесь.
— Довольно! — оборвал ее Степан Прокофьевич. — Пойми, куда толкаешь меня: ради того, что скажут Окунчиковы, погубить завод? Я прав. И обком подтвердит это — я уверен. Через два-три дня все прояснится. Но для завода эти дни роковые, бросят стройку — погиб, не бросят — спасен. Сейчас надо копать, копать. А кто же пойдет, если я, зачинщик, дезертирую? Нам с тобой принижать честного землекопа перед кем бы то ни было, стыдиться лопаты — дико, позорно.
— Было бы ради чего браться за лопату. А закапывать застрехинские грешки…
— Вот уперлась в Застреху, как в надолбу. Одумайся!
В наружную дверь постучали нетерпеливой тревожной дробью.
— Войдите! — крикнул Степан Прокофьевич. Но тут же спохватился, что лучше бы выйти самому, а не показывать разгром, который устроила в квартире Нина Григорьевна, но исправлять ошибку было поздно: дверь уже открылась, и вошла Домна Борисовна.
Она пришла сказать, что исчезла Иртэн, попросить совета, как тут быть. После того как уволенная Рубцевичем девушка убежала из конторы, ее никто не видел. Тревогу поднял Тохпан. Не встретив Иртэн на собрании, он пошел к ней на дом, затем обегал весь поселок, обыскал окрестности Главного стана, но девушки нигде не было.
Распахнутые шкафы, груды всяких вещей на столах и стульях — все говорило, что в доме Лутониных собираются уезжать и торопятся, как только можно. Пораженная этим, Домна Борисовна остановилась у двери, схватилась за косяк.
Степан Прокофьевич освободил стул, сердито сбросив вещи на пол.
— Не надо, не надо, — Домна Борисовна замахала свободной рукой. — Я на одну секунду. Я…
Она решила не говорить об Иртэн: вместе с нею исчез Пегашка, стало быть, девушка уехала куда-то. Вот гораздо хуже, что у Лутониных такой разгром и Нина Григорьевна продолжает сердито втискивать вещи в мешки и чемоданы.
— Что случилось там? — Степан Прокофьевич кивнул на окно, за которым слышался отдаленный рокот моторов.
— Машины, — ответила неопределенно Домна Борисовна, вложив в тон голоса очень определенный смысл: идут машины, а куда, зачем — теперь это, может быть, и не касается вас. Потом решительно подошла к нему и спросила: — Степан Прокофьевич, что это значит? Вы решили уехать?
— Нет, нет. Какие у вас мысли! А это… — Он растерянно оглядел комнату, не зная, чем объяснить развал: говорить правду было мучительно стыдно за жену. — Это — так. Это — она…
— Нина Григорьевна уезжает?
— Да. — Он вспомнил, что недавно был разговор о том, как быть с детьми, и ухватился за это. — Поедет за ребятишками.
По тому, что разгром в квартире слишком велик и Лутонины оба не в духе, было видно, что Нина Григорьевна готовится в какой-то другой отъезд, но говорить правду не хотят. Что же сделаешь тут?
