— Жди, батя!
Дорогой Яницын снял с ее руки грубую, из жесткой шерсти варежку, и так — рука в руке — ехали молча. У них уже все было сказано без слов. Заветное, единственное слово сказали горячие руки.
Веселая, розовая от мороза, смущенная стояла она в кухоньке Яницыных, отогревалась — и оттаивало ее сердце от материнской заботы Марьи Ивановны.
Ног под собой не чуя, летала мать по дому, кормила, угощала, укладывала спать дорогую гостью. Сынок верен себе — унесло уж его в город, говорит: «Важная встреча». Дурень! Рохля! Завтра уедет, а наверно, ничего с ней и не обговорил? Дождалась сына. «Согласна она?» — «О чем вы, мама?» Так и знала! «Ты, сын, о деньгах и расходах не думай. Из твоих сапожницких заработков потихоньку хоромчила: кое-какие покупочки уже сделала…» Смеется сын, а раз смеется, значит, уверен: согласится Аленушка стать его женой.
Днем они проводили Вадима во Владивосток. Напекли на бобовом масле лепешек из сеянки; мать курицу-несушку не пожалела — зарезала, сварила. Дорога не сказать что дальняя, а сосет тревога: там, за «нейтральной зоной», японцы, не сделали бы сыну худа?
Поцеловал мать. Протянул руку Алене:
— До скорого свидания, Елена Дмитриевна!
— До свидания, Вадим Николаевич…
Из окна вагона смотрел то на мать, то на Алену: не обидел никого. «Умник сынок! Женю, женю тебя…»
Две недели прожила Алена у матери Яницына. Марья Ивановна учила ее шить, и они кроили, сшивали, примеряли обновки: в труде постигалось не такое уж простое искусство кройки и шитья. Мать довольнехонька ученицей: мерекает, мерекает! А сама в тревоге непереносной: запропал Вадим…
Алена тоже ждала и недоумевала. Правда, слов сказано не было, но обязались они в чем-то друг перед другом во время поездки. И оскорбилась, но даже и бровью не повела, когда мать получила записочку. С делегацией проехал Вадим мимо дома — в Читу, на выборы в Учредительное собрание Дальнего Востока. «Мама Маша, умница моя, — писал сын, — поясни Аленушке, что я солдат и мне приказала партия. Пусть извинит меня и ждет. Я вас обеих люблю и рвусь к вам».
Яницын в это время дрался с буржуазными депутатами, эсерами, меньшевиками, которые делали все, чтобы не пустить большевиков в новое правительство и не дать им влиять на политику республики.
Результаты выборов в Учредительное собрание: свыше пятидесяти шести процентов голосов — пятнадцать мандатов из двадцати шести! — получили списки кандидатов, выдвинутых большевиками.
Фракция большевиков внесла в собрание декларацию:
«Дальневосточная республика представляется нашей фракции надежным сторожевым постом, охраняющим единую целостность России, и отнюдь не мыслится как территория, подверженная иноземному влиянию…» Ох, не по носу декларация державам «Согласия», как не по носу им пришелся запрос Учредительного собрания к Америке: когда будет прекращена вооруженная интервенция Японией Дальнего Востока? В обращении подчеркивалась ответственность Америки за поддержку и поощрение происков японских интервентов.
Передышка! Это отлично. Но идут зловещие сигналы — во Владивосток стекаются и стекаются белогвардейцы. Похоже, форсирует Япония переворот… ДВР — «красный буфер» — ей кость в горле!..
Сергей Петрович оглянулся назад, в прожитое, и ахнул. Уже скоро конец двадцать первого года! Как стремительно летит время. Вот он, воочию зримый бег исторических событий!
Напряженная, суровая жизнь: мы и воины, и организаторы, и пропагандисты, и строители. Казалось, пришли дни труда, созидания, пришел конец затянувшейся на годы гражданской войне.
Японцы эвакуировались из Хабаровска.
Власть взяла в руки Дальневосточная республика.
Таежные воины поставили в угол винтовки, взяли в руки топоры, обозрели хозяева-строители разоренную японцами и атаманами домашность.
И вот снова до самых глухих деревень и починков Приамурской и Приморской тайги долетел звонкий, гневно-тревожный зов боевой трубы. Конец передышке!
Набат народной тревоги! Партия отдала фронту своих сынов.
«Республика в опасности! К оружию, товарищи!»
И за тысячи верст, сквозь дали далекие, через горы, реки, тайгу и метели, через разрушенные войною, стынущие в разрухе сыпнотифозные, голодные города и неподвижные эшелоны, заметенные на путях наносами и сугробами, — оттуда, из сердца России, из Кремля, доходил до народа ободряющий, вселяющий веру в победу голос Ленина.
— Ленин с нами!
— Да здравствует Ленин! — несся, ширился народный клич: снова двинулись из тайги партизаны, а кто был дома — брал винтовку, оставлял жен, детей.
— За власть Советов!
Затишье перед бурей кончилось: Хабаровск вновь подвергся оголтелому вражескому нашествию! Пришлось опять брать в руки винтовку, гранату — отбиваться от семеновцев, каппелевцев, от заплечных дел мастеров, хлынувших по зову Японии из щелей, где их пригревали, — из Маньчжурии, Китая.
Сотнями эшелонов двинулись в поход огрызки белых ратей, отборные волки, не знающие пощады и не ждущие ее для себя. Люди войны. Работники смерти. Заплясали на веревочке самураев недобитыши белой рати — семеновцы, каппелевцы.
Японский генеральный штаб не пожалел мошны государственной — впрыснул жизнь в почти дохлых генералов. Воспрянули духом дитерихсы, Молчановы, Сахаровы — оружием бряцают.
Япония знала: ДВР — «красный буфер», демократический в существе своем и стремящийся к воссоединению с Советской Россией, — и все более и более косилась на молодую, еще не окрепшую Дальневосточную республику. «Красный буфер» грозил сорвать вынашиваемый Японией план отторжения края.
Вопреки клятвам, договорам, обещаниям, японская военщина скликала в район Владивостока белогвардейские силы, подстрекала к выступлению против правительства ДВР.
В мае двадцать первого года белогвардейцы с помощью японцев произвели во Владивостоке переворот, свергли демократическую власть и создали «черный буфер» — Приморское временное правительство, возглавляемое братьями-спекулянтами Меркуловыми.
Беззастенчивая свистопляска оптовых и розничных торговцев родиной.
Остатки разгромленных красными войсками банд Семенова и Каппеля под предлогом «борьбы с хунхузами» вооружаются японским командованием. Ожившая белогвардейщина вопит: «Спасем Россию и цивилизацию!», «В поход на Советскую Россию!» Молебны. Колокольный звон. «На Москву! На Москву!»
Перед наступлением на Хабаровск каппелевцы и семеновцы, стремясь обеспечить тыл и правый фланг, бросили значительные силы на партизан Южного Приморья.
Перевес был на стороне белых; партизаны отступили. Пробирались по глубоко заснеженным диким тропам через скалистые горные хребты Сихотэ-Алиня.
Свыше шестисот верст прошли больные, раненые, обмороженные, истощенные люди. Не хватало пищи, медикаментов, но железные люди шли и шли к Иману и Улахинской долине; с трудом оторвались от преследующего их противника, добрались до своих…
В отряд Лебедева влилась группа партизан, вынужденная под давлением превосходящих сил противника покинуть Южное Приморье.
Борька Сливинский восторгался приморцами, часами слушал их, сгорал от зависти, — уж он-то ушел бы со стуком, показал бы белякам, где раки зимуют!
— Где ты все пропадаешь? Познакомился, поди, хорошо с ребятами, что из Приморья пришагали? Дружбу завел? — ревниво спрашивал Лесников, сдвигая взлохмаченные брови к переносице: привык к тому, что парнишка не отходил от него ни на шаг.
— Познакомился! Парень с Сучана есть боевой — Мишка Носов. Он мне все о своем командире рассказывал. По имени Сергей Лазо. Как он их в бой водил, как они в тайге жили. «Приказал бы мне, — говорит Мишка, — в огонь лезть — полез бы, в воду кинуться — в воду!»
— Лазо? Слыхал. Где он теперь, Лазо-то?
— Помнишь, японцы в апреле выступили, когда мы в Хабаровске были? Лазо тогда во Владивостоке жил. Японцы там тоже выступили. Схватили они командира партизанского Лазо. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Писали, говорит, о нем японцы, что, мол, не волнуйтесь, «Лазо ушел в свои любимые сопки». Да это отвод глаз! К себе в Японию, может, увезли, а может, убили…
— Убили, наверно. Интервентам такой человек, как Лазо, — нож острый. Жаль. Слышал, боевой орел! — сокрушенно качал головой Силантий. — Самую сердцевину враг из нас норовит вырвать, самую живую кровь выпить. Белая гвардия к нам опять с чево пожаловать собирается? Чья, думаешь, чистая работка? Ихняя. Надежду питают, что эти, шкуры наемные, им дорогу пробьют, жар загребут, а они, хозяева, на готовенькое… На беляках-то все, до последней пуговицы, чужое, на буржуйскую деньгу купленное. Не скупятся: и поят, и кормят, и оружием снабжают. С чево так раздобрились-расщедрились? Когтить нашу землю хочется, прибрать ее к рукам. Врут. Подавятся. Ну, а еще что сучанец рассказывал?
