Клеть плавно поднималась и время от времени мелко подрагивала, будто не канат дрожал, а очень уставшая рука.
Михаил вышел из клети, навалившись на вагонетку спиной, запрокинув голову вверх, глядел в темный проем копра, куда уходили канаты, слушал, как гудит в толстых спицах колес ветер. «Ну вот, точно, — тайфун». Почувствовал опять, как слабость окатывает тело, разымает грудь «Да, в непогоду... Верно, что сердчишко...»
Белый халат влетел в околоствольное помещение, заметался меж людей. Это медсестра Таня.
— Где больной? Кто?
Глаза припухшие, заполошные. Видно, приняла сигнал сонная да сразу молодого сна не одолела. Сумка расстегнута, и халат без опояски тоже расстегнут, воздушной струей его распахивает, ноги крепкие, белые оголяет по короткую рубашонку.
«Ну, курица», — качнул головой Михаил.
— Нету больных, иди досыпай, — сказал, и тут-то Таня остановилась, нацелилась тревожными глазами в его лицо,
— Нету, говоришь? А это мы сейчас выясним... — Вцепилась в запястье — пульс щупать. — А! — как-то по-птичьи гортанно воскликнула. — Ну, мужичье! Пошли-ка на лавку. Пойдем, пойдем, — тянула за руку настойчиво. Рукав задирать начала, шприц готовить.
— Да брось ты! Выдумала, — нерешительно сопротивлялся Михаил.
— Я выдумаю, я выдумаю, — грозила Таня, натирая ватой руку. — Ишь!
— Ну, что с ним? — появился дежурный по шахте Соловков, худой, тонконогий, того и гляди рассыплется: на жилистой шее — граненый кадык, думалось, что вот-вот тонкую кожу прорежет.
— «Скорую» надо?
— Нет, ему спать надо. — Таня застегнула сумку. — Ночные же... Переутомление. — И застрожилась: — В больницу сходи. Обследуйся. Не сходишь — проверю!
Соловков пошарил взглядом по приствольному помещению, отыскивая Загребина.
— А ты чего два часа больного под стволом держал?
— А кто его держал? Вот же он, пусть сам скажет, у него спроси.
— Опоздал почему?
— Так. Притомился что-то.
— Позвонить надо было. А то табельщица тарабанит: Свешнев не выехал. А мне что думать? Людей хотел посылать — мало ли что?
— Комбайн заваливает, отогнал пока...
— В пятой лаве?
— Да, там. Кровлю пора «садить»...
— Ну ладно, сверху, говорят, виднее... — Поднялся и переключил неприятный для себя разговор: — Тебя, может, на автобусе домой?
— Да ну! — запротестовал Михаил. — Помоюсь и потопаю…
Кранов-смесителей в бане прежде не было — какую воду пустит слесарь-банщик, той и полощись. Бывало, пустит кипяток или вовсе ледяную воду, и тогда пляшут голые грешники вокруг «дырчатой тучки», крякают морковно-красные или посиневшие, как куриные пупки. По трубам лупят железками, припасенными на такой случай, рук в сорок — ад, содом! А слесарек в бойлерной за десятью стенами слышит, да не торопится. Крутанет вентиль, душа щедрая, а звон не унимается, тогда он вентиль в другую сторону: баньтесь! И поковыляет, благодушный, поглядеть на подопечных. Тут его — цап! И давай в одежде той водой, которую сам на свою разнесчастную голову пустил. Не часто такое бывало, а все же бывало.
Михаил тоже сегодня мылся перегретой водой. Видно, спит слесарь, да чего спрашивать в такой час, когда все живое на земле безответно и беспомощно. Михаил старался не подставлять левую сторону груди под струю и все равно почувствовал неприятные толчки сердца, будто от горячего оно разбухало, а ребра не давали простору. Одевшись, он вышел в общешахтовую нарядную, похожую на кинозал, и уже направился было к выходу, как кто-то его окликнул. Вскинул взгляд и в затенье угла увидел Загребина.
— Погоди. Погоди, Михаил Семенович…
— Ну, чего?
Тот подался вперед, глядел просяще.
— Тоскливо, спасу нет, как тоскливо, Миша, — промолвил и обмяк.
«Что я, его развлекать должен? Не ночь, а кошмар какой-то: застрял в ней, как муха в липучей вате».
— Чего домой-то не идешь? — спросил раздраженно.
— Домо-ой!.. Ой-ейе-й, Миша, дома-то... Сын из тюрьмы пришел. Вот, говорит, отец, я — принимай! Куда денешься, примешь — сын же. А не примешь, так... он у меня такой. А теперь — день спит, ночь болтается. Работать — ни в какую…
Загребин приумолк, ладошками потер глаза.
— А нынче денег вымогал, — продолжал плаксиво. — Нож к горлу подставлял. Вырвался — да на шахту. Куда мне еще?..
— В милицию обратись, — посоветовал без особой охоты Михаил. — Прижмут.
— Да уж писал, посадили чтоб снова. Преступление, говорят, не совершил — не можем посадить. Ну вот, совершит, придушит, сади его тогда...
— Ты бы где лег на диван. Чего на деревяшке? — сказал, чтоб не обидеть человека невниманием.
— Да ты сядь, посиди со мной... — вцепился в него Загребин.
«Нет, он меня сегодня прикончит! — вовсе изнемог Михаил. — Нашел духовника!..» — И поспешно вышел на волю. Ветер хватанул, туго толкал то в спину, то в грудь — крутил в тесноте пришахтового двора.
Шахтовый парк гудом гудел. Вершина пирамидального тополя прохлестнула забор, как топором, метрах в двух от легкого дощатого буфета. Угоди по этому балагану, набитому посудой, было бы звону! Вершину уже спилили — мешала, должно, проезду. Асфальт был засорен мелкими ветками, а листву несло в свете фонарей, но до земли ее не допускало, разносило неизвестно куда.
Михаил миновал парк, к гудению и свистящему шуму которого примешивалось «ви-и-и-и-кр-р-ры... в-и-и-кры-ры...... Два автобуса въезжали на шахту, везли ремонтную смену, и двигателей не было слышно, будто машины катило ветром. Свет от фонарей заполошно метался, добавляя беспорядок в свистопляску ветра.
Было четверть четвертого. Михаил поднялся на асфальтированную насыпь, разделявшую на две части Богатый поселок, где слева у озера Мочалы угадывался во тьме домишко Азоркина. «Ми-ш-ша, Ми-ш-ша», — шумело сверху и снизу.
— Миша!..
В хилом отсвете далекого фонаря по насыпи взметнулась легкая, быстрая тень женщины, в которой он узнал Раису Азоркину.
— Испугался?.. — Раиса подхватила под руку, искусственно смеясь и дурачась, обдав незнакомым дразнящим запахом волос.
— Испугаешься... — Михаил и сам деланно посмеялся, отстраняясь от Раисы, с опаской ожидая от нее расспросов о, муже. — Как сама-то не побоялась? А вдруг чужой?
— Не чужой. Я тебя и ночью из тыщи узнаю. С лавочки во-он где тебя увидела. Ты же что медведь ходишь. Миша-медведь. Что так поздно сегодня?
— Да так получилось. И твой скоро... — начал было и не смог выдавить из себя неправды.
— Ладно, не мучайся за всяких... — поняла его состояние Раиса. — Я, может, и не его, а тебя жду...
— Вот красота-то! — отшутился Михаил. — Везде ждут: и тут и дома! Беги домой, того гляди ливень врежет.
— Может, тебя проводить? Ты какой-то сегодня...
— Вот выдумала! Иди. А то будем провожаться: ты меня, а потом я тебя — до рассвета.
— Хорошо бы... — едва слышно промолвила Раиса.
— Иди!.. — почти приказал и, пересиливая ветер, зашагал. «Бес их разберет, семейку эту», — встревожился все же.
Окна домов темнели, но спали или нет люди? Должно быть, детям и молодежи такая буря не помеха, а подмога во сне, но пожилые люди и старики, если спят, то непрочно, тяжело, а многие и вовсе не спят. Наверное, такая погода отнимала силы и у него, Михаила.
Ветер ломился не вдоль долины, а через сопки, с моря. Где-то громыхал оторванный лист крыши, по-кошачьи, вразноголосицу орали провода; метрах в десяти впереди Михаила грохнулся об асфальт шиферный лист и рассыпался, оставив после себя два небольших куска. Вдоль улицы и из переулков несло листву, ветки, песок, замутняя редкие непотухшие фонари. Где-то в подъезде сухо, с треском бухала дверь, мелодично рассыпалось стекло. Вблизи и в дальней перспективе города то зажигались, то тухли огни в окнах. Острый вой сирены пронзил неразбериху шумов за ближними домами, и тут перед Михаилом пронеслись две машины: милицейская и «Скорая помощь».
В распадке было относительно тише: здесь ветер кружил, будто пойманный, бился о склоны сопок, гудел, слабея, в садах и постройках. Идти было хоть и на подъем, но легче. Дом Михаила метрах в трехстах от устья распадка, и он шел медленно, экономя силы, ибо в ногах была слабость и дрожь, а тело липко холодело потом. Пригнувшись, одолел взлобок дороги перед калиткой, сделал последний десяток шагов до веранды и плюхнулся на ступень крыльца. Тотчас вспыхнул на веранде свет, выказал кусты сирени, огромную тень, метнувшуюся по ним, скрипнула дверь. Жена — босая, в ночной рубашке — сбежала к нему, под руку подхватила, приятно задевая лицо распущенными волосами.
— Миша, ну что?.. Господи, ну можно разве?..
Влекла по ступеням, сильная, горячая, обдавая родным запахом, тревожно заглядывая в лицо.
«Да что они сегодня все?» Он освободился от Валентины. Та обиженно пропустила его на веранду. Михаил, чтоб не выказать слабости, сел не спеша за стол.
