Так вот, я и моя собака пошли на улицу Красных гвардейцев и тут же у ворот увидели Тамарку, дочку летчика.
— А-а, — сказал я запросто, — здравствуй!
— Здравствуй, — ответила Тамарка. Это была рослая, крепкая девчонка с маленькими крапчатыми глазками и похожим на куриную гузку носом.
Мы постояли друг против друга молча.
— Как зовут твою собаку? — спросила наконец Тамарка.
— Пион.
— Врешь. Овчаркам не дают такие клички. Джек или Джульбарс.
— А мою зовут Пион. Я ее люблю, — добавил я, чувствуя, что краснею.
— Конечно, собак любят.
— Я ей говорю: «Я тебя так люблю, хочешь, я буду твоей собакой?»
Тамарка фыркнула.
— Тамарка, — сказал я очень тихо, — ты… белый ангел.
Она хихикнула и завертела плечами, так это ей понравилось. Белым ангелом называл одну добрую девочку мальчик-негритенок из книжки, которую я недавно прочитал.
— А вон идет твоя бабушка, — сказала Тамарка.
Действительно, шла бабушка и озирала улицу, выглядывая меня или, может быть, Галейку. Бедная, она не находила покоя, когда мы исчезали со двора. И вот она шла, такая шикарная в своих одеждах, чутко отзывающихся на каждый ее шаг, — в длинном переливающемся платье из муслина, пестрых шальварах, мельтешащих над остроносыми, из желтой кожи, чувяками. И платок, нет, плат, натянувшийся на ее высоком лбу и завязанный концами на затылке, колышется по всей спине. И браслеты на запястьях, и кольца!..
— Да, это моя бабушка, — сказал я с гордостью.
Тамарка опять хихикнула. Нет, она не разделяла моего восторга, и это было моим давним мучением: я нравился Тамарке, но моей бабушки и моих чувств, связанных с нею, она не могла понять. Ей все это было чуждо — и только смешно. И мой восторг в конце концов оборачивался стыдом, сперва стыдом за Тамарку, вообще за ребят, не понимающих этого, а потом стыдом за бабушку и за себя, будто и вправду тут было что-то смешное и постыдное.
— Белый ангел, белый ангел, — пробормотал я с укором и растерянностью, и, как всегда, захотелось мне побежать к бабушке и подсунуть голову под ее мягкую прохладную ладонь.
И я побежал.
— Бабушка, я здесь! — крикнул я через дорогу.
— Стой, стой, — замахала она рукою. — Вон машина идет.
Но никакой машины не было, и я перебежал через дорогу. Я уткнулся лицом в кипящие прохладой складки ее муслинового платья и почувствовал, как легко и прозрачно у меня на душе.
— Бабушка, милая, идем, почитаю тебе сказку.
— Я очень люблю, когда ты читаешь, — сказала бабушка.
— Ну, — сказал я, — кого нам бояться! Идем.
Собака задышала чаще, и мне почудилось, что и она боится, как бы ее не погнали со двора. Небось и в эту минуту бабушка канючит из своих перин: «Асма, собаку все еще не увели? Ах, уведите же ее поскорей, пока она не покусала ребят! Асма, Асма…» — и мама забегает в ее комнату и в который раз клянется, что собаку немедленно уведут со двора, вот только Харис найдет ей хорошего хозяина.
Нет, конечно, не ходили мы на улицу Красных гвардейцев. И с Тамаркой я так и не разговаривал — ни разу еще! — и бабушка моя вот уже четыре года не встает с постели, постоянно взывая: «Ди-на, Га-лей, На-би, куда же вы запропастились? Асма, ты почему не следишь за детьми?» Меня она требовала чаще других, и, когда я оказывался возле нее, бабушка не выпускала моей руки, успокаивалась, веселела и не беспокоила маму. Уж доподлинно — в эти минуты я не тонул в реке, не падал с крыши, не попадал под колеса грузовика.
Мы решили вернуться во двор опять же через лаз, огородами. Я оставил собаку возле забора — лопухи и рослая картофельная ботва заслонили ее надежно.
Пока нас не было, что-то произошло. Мама стояла около клети и потерянно звала своих кошек. На меня она едва взглянула. Взбежав на крыльцо, я услышал, как ругается дедушка и хнычет Галейка. Я заглянул в чулан. За столиком сидел Галейка, тянулся к мисочке с пловом, но дедушка хлестал его по руке и твердил:
— Нет, ты признаешься, зимогор… я заставлю!
— Не ломал я, — хныкал Галейка, и зловредные огоньки вспыхивали в его черных глазенках. — Не ломал, зачем мне твоя яблоня?.. Дай поесть.
Ага, значит, кто-то сломал яблоню, и дедушка вытягивает признание у Галейки: ведь только он мог это сделать. Да, у нас так: деревья должен ломать только Галейка, Динка должна кривляться с мальчишками, вообще, с тех пор как ей стукнуло пятнадцать, ее подозревают во всяких таких шалостях, ну, а что касается меня, то я ускользаю из дома без спросу и — айда куда подальше и нелюдимей: в дикие заросли талов на островке, в пустующие жаркие скалы над омутом.
Тут мама вошла в чулан, бормоча о своем:
— Бедная тетя Бедер, так она огорчена. Но, честное слово, я не попрекнула даже, хотя кошки разбежались от ее непрестанных хождений в клеть. Ну, он все еще не признался? Какой упрямый. Ну пусть ест.
Дедушка сжал кулаки и метнул на нее негодующий взгляд.
— Эх, дала бы ты их в мои руки!..
Да мы и были в его руках, его и бабушки. А у мамы — ее кошки. Вот тоже странная: любую бродячую кошку подберет, пригреет, та наплодит прорву котят, она и котят обихаживает, а умную красивую овчарку терпеть не может.
Галейка быстро опростал мисочку и облизал ложку.
— Яблоню сломал Борька, — сказал он, не обращаясь ни к кому.
— Какой Борька? — спросила мама.
— Дикарик.
Дедушка и мама многозначительно переглянулись. Первой опомнилась мама:
— Смотрите, бабушке ни гугу! А если про собаку спросит, скажем, ушла. Ее действительно не видать.
Она вышла из чулана, я поплелся за ней, чтобы ей одной сказать, что пусть лучше собака останется, а я постараюсь уговорить бабушку.
В садике, на веранде, тоже насыщались — дикарики, моя сестра Динка и возле нее, конечно, Марсель. Бабушка Бедер и мне принесла мисочку с пловом. Поставила, подмигнула мне ласково и пошла. Ей было не до разговоров.
— Надо есть с хлебом, — назидательно сказала мама и протянула мне ломоть. — Мальчики, мальчики! Дина! — И только Марсель продолжал уминать плов без хлеба. — Ну, а ты? — удивилась мама. — Не надо стесняться. — Она взяла ломоть и с улыбкой подала его Марселю.
Он вспыхнул:
— Не смейте… не смейте предлагать мне кусок!.. — Ом был ужасный чудак, зверел по пустякам. Вот и сейчас в его глазах сверкнул огонек такой неприязни, такой злости, что мама слегка побледнела.
— Ну, я побегу, — сказала она через минуту. — Дина, пожалуйста, проследи, чтобы Галейка не хлебнул браги.
— А где он возьмет браги? — сказала Динка.
— Очень просто: бабушка Бедер может угостить Марселя, а Галейка тут как тут.
— Ну и пусть пьет, — сказала Динка, — ничего ему не сделается.
Это было ужасно — говорить так: ведь Галейке всего двенадцать, разве можно, чтобы он добрался до браги? Динка, эта язва, намеренно дразнила маму, потому что, видите ли, мамино замечание задевало Марселя. Другая мать взяла бы и оттаскала как следует, а моя растерялась и только смотрит во все глаза на Динку.
— Мама, я послежу за Галейкой, — сказал я, и она тут же улыбнулась и чмокнула меня в щеку.
— Умница ты мой!
— Его собака всего облизала, а ты целуешь, — сказала Динка.
— Как, разве собака…
— Мама, мама! — сказал я, обхватывая ее шею руками, так что она даже зажмурилась. А я поцеловал ее. — Мама, ведь можно же ее оставить, она очень смирная…
— Хорошо, хорошо, — сказала мама, — мы обязательно что-нибудь придумаем. Ну, я побегу!
Я погрозил Динке кулаком и сел. Мне казалось, что только я один понимаю маму и болею ее заботами. Ведь ей так нелегко ухаживать за бабушкой, сносить ворчание дедушки, не спускать глаз с проказника Галейки, ей даже не удается спокойно посидеть в гостях.
— А где Амина? — спросил я.
— Пошла за водой, — сказала Динка. — Надо перемыть гору посуды. Сейчас и я побегу. Ой, ты не видел, дядя Риза совсем пьяный!..
— А где он?
— Спит на сеновале.
— Как же, спит! — хмыкнул Марсель. — Он пошел в горсад играть в бильярд.
Дядю Ризу, брата тети Марвы, попросили быть распорядителем на свадьбе — трезвей и выдержанней его не было человека, — но вот он не захотел и оставил свои обязанности еще до окончания пира.
— Ох, что-то будет! — вздохнула Динка и тут же стала торопить Марселя: — Идем, идем, ведь ты обещал нам помочь. А вон и Амина пришла.
Дикарики за все это время не проронили ни слова, как будто были глухонемые. Только сопели ужасно и таращили глаза.
Я собрал со стола мисочки и понес к очагу. Амина снимала с огня чугунок с водой. Она повернула ко мне раскрасневшееся лицо.
— Я тоже буду мыть посуду, — сказал я.
— Твоя бабушка перепугается: ой-ой, не разрешайте Наби, он обварится кипятком!..
— Ой-ой!..
