Чувство опаски, даже когда к нему примешиваются мистические подозрения, не отличается склонностью к устойчивости. Чуть полегчало на душе, оно мигом улетучится. Забывчивое животное человек, забывчиво небдительное. Либо ты, Марат, либо кто-то из тех, кому доведется прочесть этот досадливый вывод, вы наверняка обвините меня в скоропалительности. Скажете: вывод без достаточных оснований. Советую-вспомнить самих себя, совестливо, беспощадно. Иной как что: не бывает, невозможно, клевета. А у самого то, что опротестовывает, — на каждом шагу. Привычка врать со всей правдивостью, защитная беспамятливость, полное забвение того, что стыдно помнить о себе, — вот на какой психологической, личностно психологической, общественно психологической основе возникает обвинение правды в клевете. Впрочем, прошу прощения. Вполне вероятно, что вы примете мои соображения или найдете; что над ними стоит задуматься. Нет, я не претендую на безоговорочное признание своих мыслей. Я ищу согласия, исходя из собственного опыта, который, представляется мне, носит объективный характер. Но узурпировать чье-то согласие, нет, это не в моей натуре. Однолинейность мешает выявлению истины, губит ее. Истина многообразна, она создается в атмосфере свободы мнений.
Так вот, я помнить не помнил о чувстве опаски, спустившись в коридор управления для санитарно-гигиенических работ, что ли. Понимаете (ты-то, Марат, понимаешь), тут поддерживается почти стерильная чистота, так что при надобности в коридоре управления без особого риска можно проводить сложные хирургические операции.
Едва я вошел в коридор управления, явилось ощущение светлоты и свежести. Такое ощущение возникает, когда попадаешь в помещение, подготовленное к празднику. Это сходство вызывалось потоком электрического света. Широкой полосой улетал в грифельно-сизую даль коридора пол, набранный из красно-желтой метлахской плитки. Черным лаком отливали приводы масляных выключателей, тяжелые, округлые по полу, угловато-суставчатые по-над панелями. Реле максимальные мгновенные казались телескопически выдвинутыми из стен. Косо заглубляясь вверх, темнели амбразуроподобные отверстия. Через них, слегка заслоненных трансформаторами тока (они вмурованы в нижнюю часть проема), можно увидеть в сутеми второго этажа массивные, красной меди ножи разъединителей, вогнанные в столь же массивные красно-медные губки, разноцветные ряды горизонтальных шин, что прикреплены к яично-белым изоляторам. Здесь, где простор, как в дворцовом зале, и бессонно сторожкое эхо, любое движение улавливается и продолжается пересыпкой шороха, шелеста, чирканья, шеборшания. Подошвы моих ботинок были из фибры, костяной твердости. Скользнешь, крутнешься, оступишься — воздух распорется, расщепится, зашурхает от писка, свиристения, протяжного звука, начинающегося с легкого удара и подобного в целом звуку рубанка, строгающего доску. Во всем этом есть радостная приятность, как в рокотах шустрого эха над перекатом, дробящим отражение обрывистых скал гранитной горы. Но слуховую жажду вызывают у меня не эти звуки, временные в коридоре управления, а те, которые живут в его тишине. Чтобы воспринять их красоту, надо замереть на нет, и тогда уловишь литой гул масляных выключателей: он неотделим от тишины. Масляные выключатели находятся за стенами в своих взрывоустойчивых камерах. И тишина и гул плотны, ровны, дремотны. Однако их дремотность мнится как степная, на рассвете, летом: вот-вот обозначит себя кузнечик-скрипач. И, действительно, стрекот. Но не кузнечик потерся зубчатыми, сухо-жесткими ногами о лощеные крылья: в подстекольной пустоте реле вздрогнули какие-то пружинки, колесики, рычажки, взбудораженные таинственным беспокойством электронов. Редки стрекоты, прыгучи, звучность их подобна звучности перегорелых вольфрамовых нитей в пустоте колб ламп-киловатток. Попрошивали стрекоты воздух, угловато-острые, хоть и невидимые, мерцающие без мерцания, и сразу тишина отслоилась от гула масляников. А ты все не шелохнешься. Стрекоты, как ни восхитительны, как ни веселы, не утолили слуховой жажды. Да и не прекратились они, лишь прервались, глядишь, скоро их узорные прошвы, опять же угловато-острые, начнут вырисовываться в тишине. Нет, ухо по-прежнему радо им, но ждет-то оно, как ждешь вослед за скрипкою виолончель, контрабас, орган, чтобы п о д а л о г о л о с шинное помещение. Звуки рождаются там. Они басовиты, туги, рокотливы. Ну вот! Отрада, отрада! Раздалось тягучее и такое вязкое, что его не проткнуть штыковым звуком, брунжание. Вероятно, от внезапной перегрузки на двигателях домны, воздуходувной подстанции, газоочистке почти невпроворот тяжело стало высоковольтному току, он едва не надорвался, чтобы справиться с этой перегрузкой, потому и прокатилась по шинам надсадная силовая конвульсия и вызвала в местах перемычек дрожь, которая мощно отдалась в многометровой меди на всех трех уровнях прекрасным, аж дух захватывает, брунжанием, таким огромным, как если бы разом дернули струну у десятков тысяч контрабасов.
Желанно, на редкость желанно пребывание в коридоре управления, но в тот день я свел его на нет.
Чтобы работать, я захватил ручной мех — две планки вида карточной масти «пик», соединенных кожей. Разводишь ручки — воздух втягивается в объем меж планками, сдвигаешь — выдавливается. С помощью меха мы сдували с оборудования видимую и незримую пыль, потом занимались обтиркой, для чего нас весьма щедро для военной поры снабжали лоскутами фланели, вельвета, репса, сукна, шерсти, велюра.
Я подышал мехом на крайний привод. Он был в рабочем положении: стальной продолговатый сердечник втянут по ушко в гиреподобный корпус. Когда на пульте мы нажимаем кнопку, чтоб включить масляник, то подаем напряжение в соленоид. Магнитное поле, создающееся в соленоиде, всасывает в себя сердечник. Всасывание приводит в движение механизм привода, и масляник включается. Втянутое положение сердечника закрепляется защелкой. Отключая масляник, мы нажимаем на пульте соседнюю кнопку, возникает магнитное поле в боковом соленоиде и выталкивает из себя маленький сердечник. Он ударяет в собачку защелки, защелка расцепляется, туго-натуго сжатая пружина выдергивает вверх большой сердечник.
Едва занявшись обтиркой, по нечаянности, сам не заметив как, я задел за собачку. Клацнула, открываясь, защелка, и отключился масляник. Загорланила сирена. Я и без того напугался, тут еще рев, от которого, лишь бы не слышать его, хотелось впасть в беспамятство.
Масляник, отключенный мною, прервал подачу электричества почти всем нашим потребителям, потому что стоял на низкой стороне одного из двух главных подстанционных трансформаторов (другой трансформатор находился в резерве). Прежде чем отпустить меня в коридор управления, Станислав произнес строгое напутствие. Мы доверяли друг другу, поэтому он никогда не произносил напутствий, да и вообще не был расположен к ним, но, видать, что-то не так показалось ему во мне... Надо сознаться, что он просил быть особо тщательным и осторожным при обтирке приводов трансформатора. О приводе, что вводит в действие высокую сторону трансформатора, он отдельно не упоминал. А вот на приводе низкой стороны останавливался: у него-де слабая защелка, лучше не касаться собачки, хорошенько обдуть — и ладно. Что ж заставило меня пропустить мимо ушей Станиславово напутствие? Повторяю: никому он не докучал напутствиями, — не уследил я за этим в себе. Я сразу не вспомнил о том, едва защелка расцепилась и хокнуло в камере масляника, за стеной, и загорланила сирена, о чем предупреждал Станислав. Не вспомнил даже зловещей фразы: «В случае чего — башки нам отвернут!» Зато мгновенно вспомнилась недавняя самоострастка, наводившая на мысль о возможном возмездии:
«Вот оно!»
Мой покаянный переполох был кратким, я только и успел разогнуться. Не позже чем через десять — пятнадцать секунд настороженный и зоркий Станислав включил масляник. По тому, что сирена замолкла и не попыталась возобновить свой иссушающий душу рев, нельзя было не догадаться, что трансформатор охотно принял нагрузку.
Незадолго до окончания смены я вернулся на пульт управления. Врать Станиславу не собирался: спросит — отвечу честно. Но я также не собирался заговаривать первым. Станислав умен. Он догадался: отключил я ненароком, и, конечно, скроет это. Какой резон в честности, если она не принесет ничего, кроме наказания: на полгода снимут премиальные — шестьдесят процентов от месячной ставки, а ставка такова, что на базаре в день выдачи аванса или получки можно купить всего лишь буханку черного хлеба. Материальное наказание — куда ни шло. Долго будут склонять на собраниях: халатность, разгильдяйство, небдительность, даже пособничество врагу. Сам-то я не знаю, чем объяснить легчайшее прикосновение к собачке, а меня будут склонять. Заодно со мной будут склонять, да еще пуще, невинного Станислава. Нет, тут не до честности. Вполне вероятно, что я наказан провидением. Может, ему угодно, чтоб Марат дружил с Инной? Вот оно и указывает: не встревай со своей любовью. Любовь, мол, не дает права перебивать девушку твоего личного друга. Почему же за это должен отвечать Станислав?
