Я быстро пристроился, и мы сразу же двинулись, неся на древках кумачевый плакат:
МЫ ТРЕБУЕМ ОТ БОЛГАРСКИХ ФАШИСТОВ
ОСВОБОЖДЕНИЯ ПЛАМЕННОГО
БОРЦА-РЕВОЛЮЦИОНЕРА
ХРИСТО КАБАКЧИЕВА
«Дойду с ними до Советской площади, а там и своих разыщу», – думал я, подтягивая песню.
Из темноты приближались белые домики – первые городские постройки.
Родной город! Я уже чувствовал его вечернюю тишину, разрываемую голосистыми песнями демонстрантов. Всякий раз песни эти пугали пропахших нафталином обывателей – бывших чиновников, священников, частных торговцев и всех, кто еще надеялся, что опять когда-нибудь вернется царский режим.
Римский папа плачет в лапу,
Кто обидел папочку?
Церабкоп открыл с нахрапу
В Ватикане лавочку… -
запели демонстранты новую шутливую песню.
Как мне захотелось рассказать соседям по шеренге, что я только что вернулся из Харькова, говорил с самим секретарем Центрального Комитета партии, передать всем, как секретарь обозвал Печерицу «пейзажистом», а потом рассказать и о том, что я видел в пьесе «Суета» игру самого Саксаганского! Но соседи пели, не обращая на меня внимания.
Даже Панченко не расспросил меня о поездке. Он встретился со мной так, будто я уезжал в соседнее село, а не в столицу… Панченко шагал сбоку, не останавливаясь. Его мягкий, грудной, немного глуховатый голос отчетливо слышался среди других голосов.
По другой стороне Больничной площади, около темного здания фабзавуча, освещаемая факелами, двигалась к центру другая молодежная колонна.
«Фабзайцы! Ну конечно, они! Такие яркие факелы есть только у нашей ячейки».
– Пока, хлопцы! Спасибо за компанию. Бегу к своим! – кричу я железнодорожникам и, покинув строй, мчусь напрямик через площадь, чтобы догнать далекую колонну.
Ноги вязнут в грязи. Глинистое поле стадиона раскисло. Как бы не оставить в липкой грязи Сашкины калоши!
Брызги талой холодной воды разлетаются в стороны, штанины брюк уже намокли. Все ближе и ближе огоньки знакомых факелов. Я дышу похрапывая. Только бы не напороться на колючую проволоку! Где-то здесь она была разорвана. Ну да, вот здесь!.. Раз, два – и я, догоняя последнюю шеренгу, бегу уже по твердой мостовой.
– Хлопцы, здорово! Ура! – кричу я и от радости размахиваю тяжелым портфелем. Газета слетела. Пустяки. Теперь не страшно. – Пугу! – кричу я по-запорожски, увидев конопатого Сашку. – Бобырь, возьми свои калоши!
– Василь приехал!.. Манджура приехал!.. – зашумели хлопцы.
– Давай пристраивайся сюда, Василь, – послышался из первых рядов голос Никиты Коломейца.
Втискиваюсь в ряды. Крепко жму руку нашему секретарю. Вокруг знакомые лица – Саша Бобырь, Маремуха, всезнайка Фурман. Оглядываюсь – и вижу позади насупленного Яшку Тиктора.
– Ну как, на щите или под щитом? – заглядывая мне в глаза, говорит Коломеец.
Не знаю, что такое «на щите», и отвечаю просто:
– Все хорошо, Никита! Поедем в Донбасс. Вот послушай… – И, захлебываясь от волнения, стараясь не сбиваться с ноги, я поспешно рассказываю Коломейцу о встрече в Центральном Комитете.
На нос мне упала с факела капля мазута. Быстро стираю ее кулаком и говорю, перескакивая с пятого на десятое. Хлопцы сомкнули ряды так, что трудно идти. Стараясь расслышать мои слова, они наступают мне на ноги, напирают сзади.
– Так и сказал: «Ваши мечты исполнятся»? – перебил Никита.
– Ну да! И потом еще говорит: «Молодые грамотные рабочие скоро будут нужны всюду. И в Екатеринославе и в Донбассе».
– Ну прекрасно! Есть, значит, правда на свете! Видите, как прав был Полевой? Понимаете теперь, какая умница Нестор Варнаевич? – торжествующе говорит Никита и, оборачиваясь к идущим позади, кричит: – Поедем скоро в Донбасс, ребята! А что я говорил? Давайте-ка песню по этому поводу, нашу фабзавучную!
Все разом мы поем школьную песенку, сочиненную для нашего фабзавуча молодым украинским поэтом-рабфаковцем Теренем Масенко:
Мы верим в нашу индустрию,
В наш вдохновенный труд.
Фабзайцы – ребята шустрые,
Как ледоход, идут!
– Мы бы тебя покачали, Василь, да грязно еще, – на минуту прерывая песню, шутит Коломеец. – Упустит какой благодарный – полетишь вниз, измажешься.
Довольный и гордый, я подпеваю хлопцам:
С завода, бодрые, шустрые,
Идут они, как всегда.
Мы верим в нашу индустрию:
Как мы, она молода…
– А Печерица еще не вернулся? – спрашиваю я Никиту.
– Ищи ветра в поле! – хмуро бросает Коломеец.
– Его что, разве уже сняли? По телеграфу, наверное?
– Он сам снялся.
– Когда я с ним ехал…
– Куда ты с ним ехал, интересно? – пристально глядя мне в глаза, спрашивает Коломеец.
– «Куда, куда»! До Жмеринки ехали разом, а потом…
– Что, что? – настораживаясь, выкрикивает Никита. – Ты ехал с Печерицей до Жмеринки?!
И не успеваю я рассказать историю встречи с Печерицей в поезде, как Никита вдруг круто останавливается и кричит мне прямо в лицо:
– Чудак! Да пойми ты: это все чертовски важно! Чего ж ты раньше не рассказывал? А ну, давай со мной!.. Фурман, веди за меня колонну!
Мы выскакиваем из рядов.
Ячейка, освещенная светом факелов, идет дальше, на Советскую площадь, к трибунам, неся большой портрет Христо Кабакчиева, а мы с Никитой мчимся на Семинарскую, к большому двухэтажному дому.
Еще раньше я знал одну черту Коломейца: он любил быть таинственным.
Спрашиваешь его о чем-нибудь интересном – кажется, проще всего: ответь, не береди загадками душу человека. Так нет! Никита будет тебя мытарить, водить вокруг да около и как бы нарочно, когда ты сгораешь от нетерпения, начнет рассказывать совсем другое, чего ты и не ждешь.
Примерно так случилось и сейчас.
Увлекая меня из колонны демонстрантов к дому окружного отдела Государственного политического управления, Коломеец всю дорогу молчал. На все мои вопросы он отвечал одной фразой: «Потерпи малость!»
Зажимая в руках синенькие листочки пропусков, мы взбегаем наверх. Видно по всему, что Коломеец бывал здесь раньше: он взбирается по лестнице смело и решительно. Я следую за ним. Вот и площадка верхнего этажа.
Никита уверенно входит в полутемный коридор и останавливается у дубовой двери. Он громко стучится в нее.
– Войдите! – доносится из-за двери.
Плотные, тяжелые шторы на окнах. Два застекленных шкафа. Третий – большой несгораемый шкаф притаился в углу. Полузадернутая занавесочкой карта с флажками прибита в простенке. Под этой картой, по-видимому изображающей линию границы, в тени настольной лампы сидит уполномоченный погранотряда Вукович – тот самый высокий блондин-пограничник, который долго бродил возле штаба ЧОНа вместе с Полевым после тревожной ночи, когда Бобырь упустил бандита, пробравшегося на крышу.
– Вот только что парень вернулся из Харькова. Говорит, что видел Печерицу в Жмеринке, – с места в карьер рассказывает Никита уполномоченному.
– Около Жмеринки, – поправляю я.
– Интересно! – говорит Вукович и приглашает: – Садитесь, пожалуйста, товарищи. Я вас слушаю.
…Почти все уже рассказано.
– Так как же все-таки называлась станция, где вы последний раз видели Печерицу? – спрашивает Вукович.
– Я спал, когда он слез.
– Это я понимаю, но когда последний раз вы видели Печерицу? – спрашивает Вукович.
– После Дунаевец… Нет, нет… Там была первая проверка билетов.
– А где была вторая? Ну вот, когда этот, в стеганке, читал литер?
– Не знаю… Поезд шел, и меня разбудили.
– Минуточку! – И Вукович заглядывает в блокнот. – Вы сказали, что Печерица спрашивал, была ли уже ревизия?
– Спрашивал.
– Где это было – в поле или на станции?
– Поезд остановился… По-моему, на станции.
– Ну вот, какая это была станция? Что было написано на стене вокзала?
– Ей-богу, не помню… Если б знал… Я ведь первый раз ехал по железной дороге…
– Может, Деражня?
– Нет… Кажется, нет…
– Черный Остров?
– Нет… нет…
– Котюжаны?
– Нет.
– На перроне светло было?
– Ага.
– А свет какой?
– Обычный. Ну, так себе, не очень ясный.
– Погодите, – Вукович морщится, – не то спрашиваю. Электричество или керосиновое освещение? А может, свечи?
– Зеленоватый такой свет из фонаря – с круглым стеклом фонарь, горелка внутри и на шнурке на столб подымается. Ну, помните, у нас на Почтовке были в кофейне Шипулинского вот такие же самые лампы…
– Газово-калильные?
– Вот-вот! Они самые.
– А вокзал не на бугре, случайно? Лестница каменная, а перрон весь в выбоинах, да? Если, скажем, дождь сильный – лужи будут? Правда?
– Кажется, что этот самый. Бежать от вагона далеко нужно.
– И ты помнишь наверное, что Печерица здесь не слез, а поехал дальше? – неожиданно переходя на «ты», с большим интересом спрашивает Вукович.
– Ну как же! Когда контролер проверку делал и литер его читал, это было позже, после этой станции, и он на полке еще спал.
