Кто-то невидимый басовитым голосом зятя Арсения Курова, даже не поздоровавшись, спросил:
— Мария с ребятами у вас?
Старик недоуменно глядел на ночного посетителя: Куров же на Урале, дочь Мария с детьми там. В то же время было несомненно, что перед ним стоял именно Арсений Куров.
— Как это они могут быть у нас, бог с тобой? — тихо ответил старик, поняв, что на семью надвигается какая-то неизвестная, непонятная беда. Ту же тревогу чувствовала и Варвара Алексеевна. Растрепанная, в одной сорочке, она стояла возле ночного гостя, нетерпеливо дергая его за рукав.
— Что ты, Арся… как это так? Они ж с твоими заводскими на теплоходе… Я ж сама их провожала. И отплыли как, видела.
Куров, массивная фигура которого едва была различима в темноте, тоскливо пояснил:
— Нету… Не прибыли. Пропали… Квартира наша сгорела, куда же им, думаю, как не к вам.
— Пропали… А?.. Как же это?.. Что же это? — повторяла Варвара Алексеевна. — А мы тут ей завидуем — в тишине живет…
Тем временем Степану Михайловичу удалось зажечь коптилку, сделанную из сплющенной гильзы мелкокалиберного снаряда. Желтое жирное пламя осветило комнату, массивную фигуру зятя, стоявшего в пальто, в меховой шапке с длинными висячими ушами. Туго набитый охотничий рюкзак горбом поднимался у него за плечами. Рассмотрев зятя, старики поразились, как за короткое время изменился этот рослый, сильный, обычно веселый и энергичный человек. Он стоял, понуря голову, с обмякшими, опущенными плечами. Густая, с заметной проседью щетина, обметав смуглое, цыгановатое лицо, состарила его на много лет.
— Болел, что ли? — невольно вырвалось у Степана Михайловича.
Сведя черные лохматые брови, Куров только махнул рукой.
— Да что вы в дверях болтаете? Раздевайся, Арся, входи. Сейчас вот печурку затопим, чай поставим, — суетилась Варвара Алексеевна, не замечая, что на ней одна сорочка. — И ты, отец, хорош: чем пустыми (вопросами человека шпынять, снял бы с него мешок, что ли.
— Оденься, мать, — шепнул Степан Михайлович.
— Ай, да что уж тут…
Сухие поленья потрескивали в печурке, протяжно запевал нагревшийся чайник. Варвара Алексеевна тихо, чтобы не будить внуков, двигалась по комнате, расставляя чашки. Движения ее были неверны. Посуда не слушалась ее рук. Тесть и зять сидели на полаженных на бок табуретках возле печки, и, приглушая свой густой голос, Куров рассказывал, как исчезла семья.
Механический завод, где он работал, эвакуировался заблаговременно. Сам Куров, мастер-механик по сборке машин, уехал с первым эшелоном, чтобы там, в тайге, на пустом месте, возле безыменной еще железнодорожной платформы, монтировать прибывавшее из Верхневолжска оборудование в зданиях, которые еще не имели ни окон, ни крыш. Последние станки в цехе, аде точили корпуса снарядов и мин, решено было не трогать до критического часа. Их разбирали, когда враг уже приближался к городу. Железнодорожные пути находились под постоянной бомбежкой. Ящики с оборудованием пришлось грузить на баржи, чтобы тянуть водой. На этих же баржах уезжали семьи рабочих и инженеров, действовавших уже на Урале. Марию с тремя ребятами в виде особой привилегии заводские устроили на теплоход, на котором из города эвакуировали детские дома.
Караван медленно спускался по холодной реке, по утрам уже белевшей заберегами. Гитлеровские самолеты, бросившиеся вдогонку, пикировали на него и даже обстреляли баржи с воздуха. Но караван ушел и в срок прибыл к месту перевала. А теплоход со своими маленькими пассажирами не пришел… Территория, по которой начался его путь, была быстро оккупирована вражескими войсками. Никто ничего толком не знал, но до Урала доползли неясные слухи, будто гитлеровцы разбомбили судно с воздуха и оно потонуло где-то в Верхневолжском море, как именовалось большое искусственное водохранилище. Так исчезла Мария и с нею дети…
Голос Арсения Курова звучал монотонно, будто рассказывал он ее свою беду, а печальную историю, вычитанную в какой-то книге.
Степан Михайлович, нахмурив брови, безотрывно смотрел в топку на танцующее пламя. Варвара Алексеевна молча хлопотала у стола, и никто не видел, как вздрагивают у нее губы и как слезы падают на чашки и скатерть.
— А я Анне сегодня советовал ребят к Маше послать, — оказал Степан Михайлович. — Тихо, мол, у вас…
Помолчали.
— Чудно, батя, наша улица вся начисто выгорела, а завод стоит как ни в чем не бывало… Шел мимо — солдат в воротах ходит, — заговорил Арсений. — Должно быть, гитлеровцев тут так пугнули, — что им не до завода было… Впрочем, станки-то оставались музейные, что мало-мало подходящее, все на Урале крутится.
— А нашу-то ткацкую видал?.. К горячим уголькам вернулись, — отозвалась Варвара Алексеевна, вытирая полотенцем чашки так, что они скрипели.
— Ну, а как вы там на новых местах, на Урале, расположились?
— Чудно: зайдешь утром в цех, слыхать, как ели шумят. Под ногами снег хрупает, а в мороз, если зазеваешься и руку приложишь к металлу, — прихватывает… Фронтовые заказы уже точим. Налейте-ка, мамаша, еще чашечку… А я все надеюсь, может, и ничего, может, найдутся… Сегодня в поезде мне одни говорили, будто рыбаки всех с парохода спасли, у себя будто приютили. Это уж там, в другой области…
— Говорили? — встрепенулся Степан Михайлович. — А что, и очень даже свободно, какое оно там море, так, название… Прудок. А теплоход-то, мы его видали, — домина огромный. Ему там и потонуть негде. Так ведь, Варьяша?
— Может, и так…
Истинное горе немногословно. Пили чай, вспоминали родных, знакомых, толковали о делах, но образ Марии с детьми как бы молча стоял тут же, среди разговаривающих.
— Тебе, Арсений, надо туда съездить, — решительно сказала Варвара Алексеевна.
— А я все надеялся: раскрываю вашу дверь, а они все мне навстречу. И вот…
— Когда поедешь?
— Развиднеет — и тронусь… И надо же им не на баржу, а на пароход сесть… Вот ведь как бывает…
— Ты, друг милый, вот что — сядь побрейся… Смотри, как зарос. Маша все губы переколет, дети испугаются, — суетился Степан Михайлович, раздувая не столько в зяте, окольно в себе веру в благополучный исход. Варвара Алексеевна была молчалива и часто уходила за занавеску.
Проснулись Вовка с Леной. Мальчик вылез из-под одеяла, сел. Морщась от света и протирая кулачонками глаза, долго смотрел на щетинистую физиономию Курова, а потом сонным, хрипловатым голосом спросил: «Ты партизан?» Лена узнала дядю, но этот старый, небритый, весь какой-то отсутствующий человек так не походил на громкоголосого, веселого, ласкового Курова, что, заговорив с ним, она даже стала обращаться к нему на «вы». Наконец и Вовка убедился, что это не кто иной, как дядя Арся, и тут же опросил:
— А Юрик и Гринька?.. А Арника где?
Варвара Алексеевна, протягивающая в эту минуту гостю чашку, плеснула ему кипяток на колени. Степан Михайлович расставлял на столе бритвенный прибор.
— Побрейся, Арся, побрейся, а то рожа на всех зверей похожа. Вот я тебе лезвице поставил — новенькое, трофейное, марки «Ротбарт». А знаешь, что такое «Ротбарт»? По-русски это значит красная борода…
Да, Арсений Куров был неузнаваем. И еще обратили старики внимание на одну новую, не замечавшуюся раньше у зятя черту. Перед уходом он расстегнул свой тяжелый, туго набитый рюкзак, вынул оттуда мешочек, в котором, как камешки, позвякивал колотый сахар, взял из него два куска поменьше, протянул ребятам, а остальное тщательно увязал и положил назад, меж консервных банок и еще какой-то снеди.
— Как наших отыщешь — прямо сюда их и тащи, — напутствовал Степан Михайлович. — Тесно? Ничего. В тесноте, да не в обиде. В древней Греции был мудрец Диоген. Так тот жил в бочке. И распрекрасно жил. Не жаловался… Привози их сюда: всем места хватит. А то Ксеньину квартиру оккупируешь… Узоровский-то дом сгорел, так Анна туда уже вселилась…
Проводив зятя по лестнице, старик вернулся в комнату. Варвара Алексеевна неподвижно лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Лена растерянно смотрела на нее, а Вовка тряс бабушку за худенькое плечо и кричал со слезами в голосе:
— Ба! Ба!.. Да ба же!
Анна проснулась со странным ощущением, что кто-то знакомый окликнул, позвал ее. В комнате никого не было. Печка остыла. На черной трубе, острое колено которой изгибалось прямо над кроватью, высыпал иней., Дыхание вылетало седым прозрачным парком. Но что это?
Откуда-то лился, всюду проникая, все собой заполняя, тягучий, хрипловатый, такой знакомый и такой неожиданно милый звук. Гудок? Неужели гудок? Да, это был тот самый гудок, который будил Анну с детства. Гудела «Большевичка». Ее голос Анна отличила бы среди десятка других. Сам звук этот был не очень приятен для слуха, но Анну он потряс. Она застыла, обрадованная, умиленная. Вот гудок, чуть принажав на последних нотах и будто аукнув под конец, стих. Раскатилось эхо и смолкло. Анна сидела в той же позе. Потом вскочила, заторопилась. Первый гудок! Значит, до выхода смены остался час.
