с сожалением. — Это не наша вина. Не только наша. Но сегодня жизнь предъявляет иные требования, а переучиваться, особенно когда привык, что слово твое — закон, трудно... Это все равно, что заново родиться. А кому, скажи, нужно мое второе рождение, если давно родились и выросли люди, имеющие все необходимое, чтобы занять вакантные места?..
— Вы сами организовали вакансию.
— Сам?.. Черта с два, Модестович! Еще никто сам себя не увольнял. Время организовало вакансию. Не спорю, возможно, мой опыт помог мне это понять. Но не больше того... Молчи, молчи, не перебивай старших! Спасибо, что пришел почтить. А вон Михалыч к нам идет, и Веремеев за ним шествует! Кстати, Модестович: их опыт действительно нужен и пока не вступил в противоречие с жизнью, потому что он — вечен и незыблем...
Пожалуй, Анатолий Модестович смог бы возразить и на это замечание, однако им помешали продолжить разговор, чему, кажется, Кузнецов был рад. Их окружили старые товарищи Николая Григорьевича, начались воспоминания, и каждая история, каждый эпизод из прошлого вызывали живой, неподдельный интерес стариков, потому что это было не просто далекое прошлое, освященное прошедшей молодостью, — это была сама жизнь, ее существо...
«Грустно это, когда все осталось лишь в памяти, — слушая стариков, подумал Анатолий Модестович. Но тотчас явилась другая мысль, и он сказал себе: — А почему грустно, если есть о чем вспомнить? Ведь вся жизнь человечества — суть его память...»
— Расскажи-ка, именинник, как ты продавал капиталистам свой станок! — попросил Веремеев, теребя Кузнецова за рукав.
— Брось ты, Василий Федорович!
— Давай, давай! Вот и Модестовичу, наверное, интересно послушать.
— Отстань, — отмахнулся Николай Григорьевич смущенно.
— Не хочешь, тогда я сам расскажу. Завод выполнял один важный государственный заказ, а работать-то было не на чем: не станки, а гробы стояли! А тут еще всякие иностранные спецы шастают, принюхиваются, не отломится ли им кусок пожирнее от этого заказа... Русские, дескать, сами не управятся! Вот наш Николай... Ты кем тогда работал? — спросил Веремеев у Кузнецова.
— Брось, говорю!
— Не командуй, раз в отставку вышел!
— Мастером он был, — подсказал кто-то.
— Отыскал, значит, он где-то на свалке списанный станок, на котором работали в прошлом веке, еще с приводными ремнями, что-то там переделал...
— Разболтался старый хрыч, — проворчал Кузнецов, но было похоже, что ему доставляет удовольствие рассказ Веремеева.
— В общем, худо-бедно, а станок-то завертелся! И надо ж так: как раз в цех зашли какие-то иностранцы. Не то немцы, не то американцы, шут их разберет. Смотрят, разинув рты, а Николай вкалывает на этом самом станке, только дым колесом! Они лопочут по-своему, руками разводят, пальцами в станок тычут, а после спрашивают у директора, он сопровождал их... Постой, кто же был директором у нас?
— Ванька Кошелев еще был, — подсказал, улыбаясь, Захар Михалыч.
— Точно, он! Вот они и спрашивают у Ваньки Кошелева: откуда, дескать, у вас такой замечательный станок взялся?.. Николай, ты что делал на нем?
— Зубья нарезал, что же еще, — ответил Кузнецов.
— Зубья, видали!.. А Ванька Кошелев был парень не промах, он спокойно так, с достоинством разъясняет этим тузам капиталистическим, что, дескать, станок этот нашего, отечественного производства и покуда имеется в одном-единственном экземпляре, вроде как опытный! Те не верят, все лопочут, лопочут промеж собой, а потом главный ихний и спрашивает, нельзя ли им заказать у нас несколько таких станков...
Жена Кузнецова поманила его пальцем, он пошел к ней. Старики, продолжая обсуждать давнюю эту историю, потянулись в курилку, на ходу вынимая из карманов папиросы. Захар Михалыч кивнул зятю, чтобы шел с ними.
— Не хочется, — отказался Анатолий Модестович и стал пробираться поближе к двери, собираясь потихоньку уйти.
* * *
Как-то неожиданно и потому, должно быть, очень уж громко заиграла музыка, приглашая к танцам.
Анатолий Модестович был у самой двери, когда кто-то тронул его за руку. Он обернулся, досадуя, что не успел выйти. Рядом стояла Зинаида Алексеевна.
— Куда это вы?.. — спросила она. — Нехорошо!
Она выпила и была необычно веселая, возбужденная и раскрасневшаяся, отчего казалась вовсе рыжей, хотя вообще-то ее светлые волосы едва-едва отливали желтизной. Они были скорее золотистыми, как августовские хлеба, чем рыжие.
— Да так, подышать свежим воздухом хотел... — невнятно и смущенно пробормотал Анатолий Модестович.
— А пригласить даму на вальс не хотите?
— Я бы с удовольствием... — Он опустил глаза.
Танцевать он не мог, мешала раненая нога.
— Простите, — виновато сказала она. — Забыла.
— Ничего.
Они незаметно отошли в сторонку. Или их оттеснили танцующие пары.
— Вы почему один, без супруги? — Зинаида Алексеевна смотрела на него пытливо и пронзительно, точно просвечивала своими зелеными глазами.
— Она дома с детьми.
— Жаль. Я давно хотела с ней познакомиться. Когда еще представится удобный случай!..
— Все в наших руках, — пошутил он.
— Отчасти, только отчасти. У вас красивая жена?..
Анатолий Модестович молча пожал плечами.
— Я определенно пьяна, — сказала Зинаида Алексеевна. — Спрашиваю какие-то глупые пошлости. Все жены красивые, это давно известно, иначе они не были бы женами. А детей у вас двое?
— Двое.
— Мальчик и девочка, верно?
— Да.
— И сколько им, если это не семейная тайна?
Было не понять, разыгрывает ли она, дразнит или интересуется всерьез.
— Сыну девять, а дочке скоро будет шесть.
— И еще племянница есть?
— Удивительный вы человек, Зинаида Алексеевна!
— В самом деле?..
— Откуда вам все известно?
— Секрет фирмы. — Она рассмеялась громко. — А племяннице сколько?
— Двенадцать.
— Богатый и счастливый вы человек. — Зинаида Алексеевна вздохнула. — Это так прекрасно, когда в доме много детей. Если бы я была вашей женой, рожала бы каждый год... — Она вдруг вспыхнула и заспешила уходить.
— Куда же вы? Еще только десятый час! — сказал Анатолий Модестович.
— Кому «только», — возразила она, — а кому «уже». Да ведь и вы собирались
